«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2 - Страница 33

Ко мне приходило много знакомых и незнакомых людей. Эти люди приводили ещё кого-то, и я очень радовался тому, что ко мне приходят люди, мне это требовалось для картины. Ещё когда я был маленький, отец мне говорил, что картину можно писать по-разному. Вот Репин, например, писал людей прямо в картину. Не с этюда на большой холст переносил, а прямо настоящих людей изображал с натуры. И поэтому все картины у Репина исключительно живые, наполнены как бы подробностями жизни. Я это запомнил и тоже так стал делать. Когда кто-нибудь приходил ко мне, то сперва чаю попьём, а потом я говорил: вы не можете мне помочь немножко? Ну, постоять или посидеть. Обычно все соглашались. И благодаря тому, что я писал с натуры, у меня тоже получались очень живые сценки в картине. Я специально подбирал освещение – и для вечернего света, и для полумрака, и для специальной позы персонажа.

Работа над картиной «Прощальный взгляд». Фото 1982 года

В институте я учился сначала на живописном факультете, потом перешёл на графический и заканчивал институт уже как график. На живописном отделении дипломники писали картину, то есть там о картине уже думали, говорили, учили, как её писать. А я делал графику. Но графика, во-первых, это меньше размер, и обычно несколько рисунков делается на одну тему. Так что когда я начал писать картину, я как бы впервые столкнулся с этой формой изображения. Для меня всё было ново, потому что никто меня не учил, как писать картину, я сам до всего доходил. На первую свою картину «Прощальный взгляд» я потратил год.

А вот вторая картина пошла у меня как-то сложнее, и я больше времени стал на неё тратить. Я заметил ещё одну свою особенность – я стал переделывать части картины. Вообще я работаю быстро, взгляд у меня очень острый, поэтому сценка или фигура получается сразу как бы законченной. Этому меня тоже учил отец, когда я был маленький. Он мне говорил, что работать нужно так, чтобы в любой момент рисунок казался законченным или картина выглядела законченной, несмотря на то, что ты ещё предполагаешь много работать над ней. Вдруг тебе придётся оторваться от работы по какой-нибудь причине? А вдруг ты не сможешь вернуться к работе? И вот когда я видел, что надо бы так и оставить картину, вдруг появлялись сомнения – а может быть, немножечко здесь изменить? Может быть, тут немножко подправить? Немножко совсем, чуть-чуть.

И я начинал это «чуть-чуть» подправлять. Потом больше, больше. И заканчивалось тем, что я мог переделать всю фигуру. Но поскольку я переделывал в надежде, что потом я попрошу натурщика и нарисую как надо, то я переделывал грубыми линиями. Потом появлялся какой-нибудь натурщик или натурщица, я писал и снова всё доводил до законченного состояния, когда можно было показывать картину на люди. Но чаще бывало так, что я не успевал отделать заново, оставались грубые переделанные места, которые меня смущали, и я старался потом как-то всё списать уже без натуры. Так я работал над второй картиной. Переделывал, снова писал, снова переделывал, снова писал – она так и стояла у меня на мольберте несколько лет. Много раз я её переделывал, очень много.

Я уже говорил, что ко мне стали приходить знакомые, друзья. Стали приходить поэты. А поэты – это такой народ, им обязательно нужно читать свои стихи, они без этого не могут. Как только немножечко ты с ним побеседовал, он сейчас же говорит: давай я тебе свои стихи почитаю (и тут же, не дожидаясь ответа, вытаскивает свою тетрадь и начинает читать стихи, может даже целый вечер их читать). Приходил Володя Щукин с гитарой и начинал петь песни, тоже увлекался. Мелодии сам сочинял, а слова брал из поэтических сборников. Хорошие песни писал. Я, бывало, садился против него, слушал и делал наброски в альбомчике, как он поёт в мастерской, как люди его слушают, всё было так интересно. Он, конечно, очень талантливый человек.

Ночь тридцать третья. Ещё во время трёх дневного показа серии портретов инвалидов войны в Доме художника на Кузнецком Мосту мне предложили сделать персональную выставку на Мичуринском проспекте, там в новом доме внизу был районный выставочный зал из пяти комнат. Директор этого выставочного зала звонил мне несколько раз, согласовывал сроки и обстоятельства и обещал всяческую помощь. Я согласился, и вскоре эта выставка в Раменках состоялась. Это была моя первая ретроспективная выставка. По городу висели афиши, а в день открытия по телевидению показывали об этой выставке небольшой репортаж.

Перед открытием выставки в Раменках. Фото 1988 года

К этому времени я уже закончил вторую картину-притчу «Бред преследования», которую писал четыре года. Это картина о судьбе предателя – скорее, о судьбе слабого человека, которого машина немецкого нацизма перемолола так, что он начал ей служить. Но когда немцев прогнали, он испугался возмездия, почувствовал угрызения совести, его преследовали образы жертв, он прятался в лесу, сошёл с ума, по ночам что-то ел на помойках возле загородного госпиталя (так я представлял его биографию, и люди на выставках примерно так же рассуждали о его судьбе)… И вот этого бывшего предателя в язвах с гниющими болячками на лице, на руках и на ногах во время грозы где-то за городом обнаруживает милицейский патруль. Его привозят в больницу. Здесь от яркого света, от страха перед людьми он пытается закрыться руками. Но подошедший хирург просит раздеть его, обмыть и обработать ему раны.

Бред преследования

И картина отображает как раз эту сцену, когда нянечка в тазике обмывает его грязную ногу, хирург наблюдает, а другие врачи и милиционеры догадываются о его страшном прошлом благодаря выпавшей из его лохмотьев фотографии. На ней он изображён рядом с виселицей с повешенными людьми. О его безумии говорит и то, что он не избавился от этой фотографии, а таскал её с собой. Такая судьба…

Когда я написал эту картину «Бред преследования», её тоже не хотели брать на выставку в Манеж. Но это была всесоюзная выставка, и развеской работ руководил Таир Теймурович Салахов. И он просто велел рабочим поставить мою картину в одном из залов и сказал: вот здесь она будет висеть. А потом, когда выставка уже открылась, он подводил иностранцев к моей картине и рассказывал о её содержании и деталях. Года через два там же, в Манеже, проходила выставка «Защитникам Отечества посвящается», на которой эта картина тоже экспонировалась. В общем, и вторая моя картина побывала на выставках в Манеже.

Когда мои рисунки «Автографы войны» ещё висели в Комитете защиты мира, то помимо восторгов (а иногда и слёз) по поводу самих рисунков были и пожелания людей. Некоторые мне говорили, что очень тяжело смотреть на эти сплошные страдания, хорошо, если бы они висели вперемежку с какими-нибудь пейзажами, которые бы немножко отвлекали, давали паузу подумать, и тогда бы они смотрелись легче. Но замечено уже, что люди дают советы не потому что они хорошо разбираются в искусстве, а потому что они чувствуют какой-то внутренний дискомфорт, и каждый на свой лад даёт советы. А художник уже сам должен разобраться, в чём дело.

Так и я. Я долго ходил так, посмеивался, думал – ну что они хотят, если такая тема. Я же не могу рисовать какие-нибудь поля, луга, цветочки, чтобы птички летали. Это надо как-то… чтобы было в моём стиле, в моём духе (если и делать какие-то пейзажи). Пейзажи специально я никогда не рисовал – ни красивые виды, ни горы, ни моря, ни луга, хотя всё это видел. Но всё-таки я задумывался, возвращался иногда к этой мысли – что же можно добавить к портретам инвалидов войны?