«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2 - Страница 34

И как-то мне пришла в голову мысль – а почему бы, например, мне не нарисовать остатки фашистских концлагерей, где людей уже нет, а остались только предметы и пейзажи этих лагерей. Это, конечно, не классические пейзажи с берёзками и ромашками, а пейзажи бывших лагерных полей за колючей проволокой. Мне показалось, что это у меня должно получиться, потому что места былых трагических событий тоже вызывают чувство большого сострадания и щемящей боли за погибших здесь людей. Вот мы приходим, смотрим на это как бы глазами свободных и здоровых людей – а тех людей, которые здесь мучились, уже нет, нет и их фотографий, ничего нет. Кроме, может быть, общей памяти о них – гор ботинок, в которых их привозили со всей Европы, или подъездных путей, ведущих в газовые камеры и в крематории.

Но пока я только всё это смутно обдумывал – хорошо бы сделать такую серию… получилась бы сильная серия – но как это осуществить конкретно, я совершенно не представлял, потому что денег у меня по-прежнему не было, и взять их было неоткуда. Жил я, можно сказать, за счёт Люси – она работала, готовила, а я обходился минимальными потребностями.

Собирание пустых бутылок для сдачи в приёмный пункт

Времена менялись, и наш Столешников переулок, где находилась моя мастерская, постепенно подготавливали к большой реконструкции. В угловом доме на Петровке в больших витринах выставили проекты и фотографии будущего Столешникова переулка, оказалось, что и дом 18, и мой дом 16 – всё шло под снос. Были спроектированы уже новые дома, которые должны стоять на их месте.

Но, как у нас всегда бывает, долго запрягают, но потом быстро ездят. Так и тут. Фотографии эти выставили, но жители в переулке ещё жили, и все организации пока оставались на своих местах. Выселение и расселение постепенно начиналось из глубины дворов, прилегающих к Столешникову и к соседним с ним переулкам.

Любитель старых домов

А я всегда любил ходить по старым домам, потому что там оставалось много брошенных, но ещё вполне пригодных вещей. И вот однажды я захожу в открытый подъезд одного из таких домов. Направо, налево квартиры, всё сломано, окна сняты, везде гуляет ветер.

Поднялся по лестнице выше, там то же самое – всё открыто, длинные коридоры, пустые комнаты. Ещё выше пошёл – в общем, чем выше я поднимался, тем видел большую картину разорения. На верхних этажах уже и двери были вынуты, и косяки, и даже сняты полы, оставались только одни большие балки.

Ну, я так посмотрел, удивился даже (надо же, ничего совершенно нет, всё утащили люди себе на дачи) и уже хотел идти обратно. Потом захожу в последнюю комнату, смотрю – на подоконнике стоят бутылки, на газете валяются остатки закуски и лежит проспект Инкомбанка. Я взял, раскрыл – а там в радостных тонах описывается пятилетие банка, его данные, какие операции он проводит с предприятиями, с физическими лицами. А на последней страничке там сообщалось о благотворительных акциях банка – что он помогает Третьяковской галерее, Русскому музею, Большому симфоническому оркестру, Большому театру, Малому театру, театру Табакова, другим театрам – чуть ли не зарплаты платит актёрам. И там оказался телефон представителя по связям с общественностью Алексея Алексеевича.

Я взял этот буклет синего цвета, пришёл в мастерскую и продолжил его рассматривать и изучать. И потом мне вдруг шальная мысль пришла в голову, думаю, сейчас позвоню и спрошу – если они такие добрые, если они помогают организациям с художественным уклоном, может быть, они и мне помогут?

И ни на что не надеясь, я набираю номер этого Алексея Алексеевича и говорю по телефону: это вам звонит художник Геннадий Добров, я пишу картины и работаю над темой инвалидов войны. У меня были выставки, и мне зрители сказали, что хорошо бы серию инвалидов войны разбавить какими-нибудь пейзажами. Я думаю, что к серии портретов инвалидов войны подошли бы пейзажи концлагерей Европы, но, к сожалению, я не могу осуществить такую поездку, потому что у меня совершенно нет денег.

Сказал всё это и замолчал. А Алексей Алексеевич на другом конце провода вдруг говорит: Геннадий Михайлович (между прочим, я ему не говорил своего отчества), а почему вы так скромно как-то с нами разговариваете? Ведь вы большой художник, мы были на вашей выставке на Мичуринском проспекте, просмотрели все пять залов. Мы были потрясены и портретами инвалидов войны, и картинами вашими, и рисунками. Конечно, мы вам поможем. Вы нам скажите, куда вы хотите поехать и сколько это будет стоить. Составьте такую смету и к нам приходите. Мы вам обязательно поможем. Завтра же и приходите.

Я просто не поверил своим ушам. Человек по телефону, не видя меня, так сразу проникся, так понял всё и захотел помочь. И я начал действовать. Говорю: Люсь, дай карту Германии и Польши. Она удивляется: где я тебе достану? Ничего у нас нет.

И тут (как часто бывает в жизни) что-то стало мне помогать – полоса удач началась. Однажды на выставке в Комитете защиты мира подходил ко мне человек и говорил, что он из Министерства культуры, из отдела, который занимается увековечиванием памяти наших соотечественников за рубежом. Сказал, что находятся они на улице Горького, по-моему, дом 6, во дворе, что иногда привлекают некоторые дипломные работы молодых художников Суриковского института. Он настойчиво приглашал меня посетить их, обещал показать, где находятся могилы русских воинов в Европе, где были концлагеря (он будто читал мои будущие планы).

Но тогда я сразу об этом разговоре забыл – что зря ходить и смотреть, всё равно нет денег ехать туда. А когда Алексей Алексеевич сказал, что они помогут мне деньгами, – тут у меня в памяти сразу всплыл этот разговор, и я решил сходить в этот отдел по увековечиванию памяти наших соотечественников за рубежом.

Я быстро нашёл во дворе на улице Горького место расположения этого отдела (хотя вывески никакой не было) и смело позвонил им в дверь. Мне открыли, я зашёл. Действительно, там висели фотографии и концлагерей, и памятников советским воинам, и фотографии отдельных могил. Я стал говорить, что хочу поехать в Европу, но не знаю куда, как эти лагеря называются и где они находятся. И мне тут же показывают: вот у нас есть проспекты, можете почитать об Освенциме, о Майданеке, это в Польше, а вот брошюры о концлагерях в Германии. – Я стал спрашивать: а сколько стоит поездка туда? – Они отвечают: мы летаем на самолётах, знаем, сколько это стоит на самолёте. – Но я сразу сказал: нет, это дорого, я поеду на поезде. – Они говорят: это вам в любой международной кассе скажут цену билета. В общем, они мне дали несколько проспектов и на большой карте, которая у них висела во всю стену, показали места, где находятся концлагеря.

Ровным счётом ничего не зная, опираясь только на сильное желание нарисовать эти концлагеря, я всё узнавал на ходу. Специальную литературу в Москве я не читал. Когда я пришёл и познакомился с Алексеем Алексеевичем, я сказал, что я толком ничего не знаю – ни цены железнодорожных билетов, ни размер платы за проживание в гостиницах, ни стоимость переездов из одного лагеря в другой. Но он видит, что я действительно ничего не знаю, и спрашивает: если мы вам дадим две тысячи долларов, вам хватит на первое время? – Я отвечаю: наверно, хватит. – Он оборачивается к бухгалтерше: выпиши ему две тысячи долларов. – А она говорит: мы же на руки денег не даём, мы можем только перечислить деньги в Министерство культуры, а он пусть напишет заявление Швыдкому, это как решит Швыдкой. (Он был тогда заместителем министра культуры.)

Пришлось мне писать письмо Швыдкому, обосновал там все эти свои просьбы, всё описал. Перечислил примерное количество концлагерей – пять лагерей в Польше и один лагерь в Чехии, про которые мне рассказали эти ребята из отдела увековечивания памяти за рубежом. На севере Польши это концлагерь Штуттгоф, на юге – Освенцим, в центре примерно – Майданек. Там же в южных местах Польши есть лагерь Гросс-Розен и лагерь Ламсдорф. Это в Польше. А в Чехии был лагерь Терезин и подземный лагерь Литомержицы. (Я решил, что на Германию надо отдельно просить деньги.)