Загадка смерти. Очерки психологической танатологии - Страница 15

Неплохо осознавая временной аспект жизни и смерти, Марк Аврелий, римский философ и император, изобрел следующую рационализацию:

«Самая продолжительная жизнь ничем не отличается от самой короткой. Ведь настоящее для всех равно, а следовательно, равны и потери – и сводятся они всего-навсего к мгновению. Никто не может лишиться ни минувшего, ни грядущего. Ибо кто мог бы отнять у меня то, чего я не имею?».

И здесь с виду мудрое рассуждение построено на лжи и в целом представляет собой рационализацию. Каждому понятно, что продолжительная жизнь существенно отличается от короткой жизни. Марк Аврелий рассуждает так, как будто прошлого и памяти о нем не существуют. Не существует для него и будущее, его предвидение. Но ведь будущее в каждое мгновение, наступая, превращается в настоящее. И, умирая, мы теряем не просто мгновенное настоящее, но и прошлое и будущее, а также наши связи с миром и людьми. Это ценности, которые мы. умирая, теряем безвозвратно.

Неизбежно заключение: рационализации Марка Аврелия плохо работают.

Игра в беспечность, как способ психологической самозащиты, используется как умирающими, так и (особенно часто) их родственниками и близкими людьми.

1) Даже когда больной уже понимает, что его болезнь неизлечима, данный механизм, наряду с отрицанием реальности и агрессией, может играть существенную роль в его защитном поведении. Я полагаю, что использование этого механизма, – пусть он действительно игра, ложь, представление для себя и для других, – возможно только в том случае, когда больной все еще имеет «луч надежды» на спасение.

Беспомощность умирающего – это, по-моему, игра, так сказать, амбивалентная. Она трагична и оптимистична одновременно. (Я ее никак не могу назвать комической игрой).

Каким образом выражается игра в беспечность смертельно больного человека? Он ведет себя как веселый, жизнерадостный и оптимистично настроенный человек. Он старается не показать, что ощущает сильную боль и другие симптомы болезни. Это утомительная игра, и она прекращается, как только «зрители» покидают сцену.

2) Игра в беспечность у родственников и врачей выражается в улыбках, в словах о том, будто все идет хорошо и больной успешно вылечивается. его в скором времени ждут семья, работа и обычные радости жизни. В то время как у знающих истину врачей это действительно игра, показуха, у некоторых родственников, которые не понимают всю сложность и безнадежность положения больного, это искренняя «игра», выражение искренней надежды на воздействие своего близкого человека.

Исследуя ход и этапы психологического умирания человека, протекают параллельно с физической смертью, необходимо иметь в виду, что глубоко фрустрированными бывают как больной, так и близкие люди, хотя и по-разному. Все они непроизвольно пользуются защитными механизмами, в том числе таким сложным способом, как игра в беспечность.

Игра в беспечность это «надевание» социальной маски, презентации фиктивного Я-образа. Такую игру врача хорошо описал Л. Н. Толстой в рассказе «Смерть Ивана Ильича». Это весьма распространенная игра, это то, что называют также «делать хорошую мину при плохой игре», вариант такого поведения.

Я думаю, что весьма полезно для развития психологической танатологии собрать новый эмпирический материал и расширить данный социально-психологический аспект этой науки.

Одним из самых интересных психологических результатов исследований терминально больных и умирающих людей является следующее: в конце жизни они охотно отказываются от той маски, которую они одевали с целью самозащиты – сокрытия или подавления своего страха перед смертью, и охотно идут навстречу психологу, который предлагает им откровенно говорить с ним о предстоящей смерти.

Об этом удивительном явлении, «о прорыве их защиты» (breakthrough in their defenses), многократно говорила Э. Кюблер-Росс[34]. Эта защита возникла из-за того, что все больные хорошо осознают фатальность своего положения даже в том случае, когда никто им об этом в прямой форме не сообщает. О своем реальном положении они узнают по измененному отношению к ним родственников и медперсонала, по исходящим от них косвенным сигналам, по изменению их поведения. Осознание того, что смерть наступает. так тяжко, что больные не желают говорить о ней ни с врачом. ни с родственниками. На начальных этапах психологического умирания они радостно принимают тех, кто способствует этой их тенденции к вытеснению и подавлению мысли о приближающей смерти. Они. таким путем защищаются против переживания экзистенциальной фрустрации.

Однако чем ближе смерть, тем сильнее становится у большинства больных потребность с кем-либо делиться своими заботами, снимать маску, прямо посмотреть в лицо реальности и, пока есть время, улаживать те дела, которые еще остаются неурегулированными. На последних этапах психологического умирания больные уже приветствуют попытки других людей устранить их психологическую самозащиту. Они готовы поговорить с психологом о наступающей смерти и о своих незавершенных делах. Они желают, с помощью понимающих людей, выразить те чувства, которые у них накопились за время болезни и медленного умирания. Это враждебность и агрессивность, зависть, чувство вины и изолированности, одиночества. По утверждению Кюблер-Росс, больные осознают, что пользовались механизмом отрицания реальности, но признаются, что сделали это ради родственников и врачей, которые именно этого от них и ожидали[35].

Фактически наступление этапа принятия смерти и примирения с судьбой можно считать признаком того, что психическая самозащита умирающей личности почти полностью снята. Почему «почти»? По той причине, что до конца жизни, до «момента» начала фазы клинической смерти. у человека все еще остается какая-то доля надежды на продолжение жизни. Но я полагаю, что если у человека имеется надежда на спасение, на продление жизни и т. п., то у него должна также присутствовать потребность в защите и сохранении этой надежды. Ведь надежда означает наличие какой-то цели и ожидание того, что эта цель будет достигнута. Компоненты надежды и она в целом нуждаются в защите, т. е. сама личность, у которой осталась только эта надежда, нуждается в психологической самозащите.

Для психологической танатологии магия представляет интерес постольку, поскольку связана со смертью людей. Различают «белую» и «черную» магии. Когда маг способствует здоровью и счастью человека, отвлекая от него злые силы, тогда то, что он делает – это «белая» магия. Когда же он, наоборот, навлекает на человека злые силы, вызывает болезни и даже смерть, говорят о «черной» магии.

Одной из разновидностей так называемой черной магии считают «вуду»: это вызывание «психической смерти» какими-то средствами. В этом случае маг или другой человек предвидит смерть определенного человека, и она действительно наступает в определенный (указанный магом) момент.

В первобытных обществах Африки и других частей света такие жертвы черной магии (колдовства) действительно встречаются до сих пор, и на них становится возможным исследование процесса «психологического умирания». Человек, ставший жертвой черной магии, хиреет на глазах и умирает, хотя у него не удается обнаружить каких-либо следов соматического (физического, телесного) заболевания. Обычно такую смерть объясняют как результат сильного внушения. однако подлинные психосоматические механизмы данного явления пока неизвестны.

Вполне возможно, что вследствие магического внушения меняется характер работы мозга, в результате чего жизненные процессы не управляются и нарушаются. Такую гипотезу можно предложить исходя из того, что при белой магии например, во время ритуальных танцев, как показали исследования французской исследовательницы Аннет Бомануар, характер ЭЭГ меняется, появляются особые волны, и тело человека становится нечувствительным к огню. В таком состоянии он может голыми ногами ходить по костру. Однако, как только эти особые мозговые волны исчезают, человек теряет нечувствительность (иммунитет) к огню и уже может получить ожоги [36].