Социологический ежегодник 2011 - Страница 25

Этот процесс может быть убедительно описан в терминах теории социальной идентичности, которая посредством детального моделирования инклюзивных процессов Я-категоризации «объясняет по крайней мере некоторые новейшие аспекты массового поведения в чрезвычайных обстоятельствах, связанные с просоциальными тенденциями психологии толпы», – утверждают Друри и его соавторы (Drury, Cocking, Reicher, 2009, p. 489). Опираясь на идеи Дж. Тернера и их развитие в ходе экспериментальных исследований поведения больших групп в чрезвычайных ситуациях, авторы предлагают различать физическую и психологическую толпу. Первая – как совокупность отдельных индивидов и малых групп – может трансформироваться во вторую в тех случаях, когда действия какой-либо аут-группы квалифицируются большинством в качестве дискриминационных (опасных, угрожающих и т.п.). Общий для членов толпы антагонизм по отношению к «врагу» приводит в действие социально-психологический механизм деперсонализации, т.е. формирование представления о взаимозаменяемости (в некоторых измерениях) собственного Я и Я других и перцептивную классификацию других (разделяющих твое ви́дение реальности) как части собственного Я. В результате люди, составляющие психологическую толпу, начинают воспринимать себя как единое целое, сплотившееся перед лицом общего врага, что, в свою очередь, «образует фундамент солидарности, сплоченности и психологического самоусиления толпы» (Drury, Cocking, Reicher, 2009, p. 489). Очевидно, что в чрезвычайных ситуациях внешним врагом выступает реальная и общая для всех угроза жизни, или «тема общей судьбы». В таких обстоятельствах людей объединяет ощущение «общего “мы”» (weness), которое – в качестве специфического типа социальных взаимосвязей – именно создается в контексте опасности, а не репродуцируется в виде инобытия отношений повседневности, настаивают британские психологи. Поскольку же «общее “мы”» может быть определено как чувство связанности с другими, или категоризация других как членов моей группы, это понятие оказывается в одном ряду с определениями социальной идентичности и Я-категоризации Тернером и Тэджфелом.

Для эмпирической проверки гипотезы о психологическом конструировании отношений солидарности и прочих просоциальных форм поведения на фоне социальной идентификации с другими в контексте чрезвычайных ситуаций были отобраны 11 мужчин и 10 женщин (из числа добровольцев, откликнувшихся на объявления в британских газетах). Все они являлись очевидцами и жертвами чрезвычайных ситуаций, имевших место в разных странах в период между 1971 и 2003 гг. Критериями для отбора чрезвычайных происшествий стали: а) массовое скопление людей в замкнутом пространстве; б) реальная угроза жизни; в) возможность спастись, ограниченная определенным временны́м отрезком. Этим критериям удовлетворяли такие события, как пожар (в офисе, кинотеатре, отеле), давка на стадионах и в местах проведения рок-концертов, гибель круизных лайнеров; некоторые участники проекта стали жертвами ложной информации о готовящихся терактах. Процедура исследования представляла собой полуструктурированные интервью с участниками экстремальных событий (рассказ очевидца о пережитом и ответы в свободной форме на вопросы интервьюера, касавшиеся случаев оказания помощи другим самим интервьюируемым, или его опыта как объекта такой помощи, или его наблюдений, связанных с фактами взаимопомощи, солидарности, альтруизма, а также – с оценкой поведения окружавших его незнакомых людей с точки зрения социальных и моральных норм повседневной жизни). Моральная окрашенность вопросов, связанных с оказанием / неоказанием помощи другим самим участником событий, являлась наиболее уязвимым местом данного проекта, поскольку опрашиваемые могли вольно или невольно выдавать желаемое (нормативное) за действительное. Однако, полагают авторы статьи, этот недостаток их эмпирического исследования уравновешивается последующим комплексным анализом всех полученных данных, в особенности – описаний поведения других.

Материалы интервью были подвергнуты операционализации и кодированию применительно к трем тематическим группам переменных: 1) социальная идентификация с другими в момент опасности; 2) тема общей судьбы; 3) солидарность и иные формы просоциального поведения. Предварительный анализ данных позволил разделить респондентов на две группы; 12 человек (группа I) продемонстрировали высокий уровень социальной идентификации с другими в чрезвычайных обстоятельствах, 9 человек (группа II) – низкий уровень такой идентификации. Исследователи предположили, что члены группы I предоставят больше свидетельств личного и наблюдавшегося ими просоциального поведения, а также готовности к соблюдению социальных норм в момент опасности, чем субъекты группы II. Детальная обработка материалов опроса была нацелена на проверку этого предположения. В частности, выяснилось, что абсолютное большинство в группе I рассматривало минувшие события с позиций «общей судьбы» (члены группы II предпочитали рассуждать о своем одиночестве в толпе); очевидцы из группы I также чаще ссылались на факты оказания помощи другим (чужим, незнакомым), причем женщины чаще мужчин упоминали о себе как об объекте такой помощи (члены группы II акцентировали эгоизм либо безразличие других); в группе I абсолютное большинство настаивало на сохранении спокойствия и порядка в опасной ситуации – на фоне единичных случаев истерии и паники (в группе II доминировали оценки пережитого в терминах кошмара, хаоса, давки, свалки). В целом «в собранной информации все же преобладала констатация единения с незнакомыми людьми», – утверждают Друри и его коллеги (Drury, Cocking, Reicher, 2009, p. 499).

Особый интерес, по мнению авторов статьи, представляет повторяющийся (в особенности в воспоминаниях респондентов группы I) мотив возникновения и усиления ощущения сплоченности и чувства солидарности участников трагических событий. Это обстоятельство полностью соответствует установкам теории социальной идентичности применительно к процессам Я-категоризации и указывает на конституирование психологической толпы из совокупности со-присутствующих индивидов.

Материалы настоящего обзора дают представление о разнообразии моделей формирования социальной солидарности в работах западных социальных психологов последнего десятилетия. Как свидетельствуют эти работы, теоретические обобщения и выводы исследователей в массе своей базируются на результатах лабораторных экспериментов, моделирующих (порой весьма искусно) тот или иной контекст возникновения интегрирующих связей в малых группах. В меньшей степени современный социопсихологический анализ солидарности опирается на данные полевых исследований (интервью и опросы участников реальных сообществ, демонстрирующих атмосферу доверия, единения и сплочения). С этой точки зрения примечательна небольшая заметка американца Бинь Сю (Северо-западный университет, г. Эванстон, Иллинойс) под интригующим названием «Дюркгейм в Сычуани», в которой нашел отражение редкий для данной области социального знания опыт включенного наблюдения (Bin Xu, 2009). Бинь Сю (этнический китаец, проживающий в США) описывает свою работу в группе волонтеров, приехавших в КНР летом 2008 г. с намерением оказать посильную (непрофессиональную) помощь жертвам землетрясения в провинции Сычуань. Его краткий отчет о деятельности этой группы, опубликованный в одном из самых авторитетных международных журналов по социальной психологии, вряд ли может заинтересовать теоретическими рассуждениями автора, который в основном следует за Э. Дюркгеймом, Дж. Александером и Л. Болтански. Внимания заслуживает эмоционально насыщенная реконструкция его личного приобщения «к процессу конституирования подлинной национальной солидарности в условиях авторитарного режима» (Bin Xu, 2009, p. 5).

Занимаясь в качестве социального психолога анализом символических микроритуалов, способствующих консолидации и сплочению людей в малых группах, Бинь Сю использует концепцию «локальных, или малых, публичных сообществ», разработанную Э. Мише и Х. Уайт (Mische, White, 1998). Здесь имеется в виду «врéменное социальное пространство, в границах которого многоаспектная социальная идентичность каждого из присутствующих предельно редуцируется и деконтекстуализируется, что позволяет им участвовать в высокоритуализованных интеракциях» (Bin Xu, 2009, p. 7). По мнению Бинь Сю, именно такими островками «локальной публики» стали горные деревушки в окрестностях Чэнду, куда прибыли волонтеры (некоторые из них, подобно автору заметки, представляли китайскую диаспору за рубежом, большинство приехали из самых разных районов КНР). Группа оказалась в зоне бедствия спустя два месяца после трагических событий. К этому времени спасатели и медики уже закончили свою работу; в Чэнду и его окрестностях началась реконструкция разрушенных зданий силами строителей и военнослужащих. Другими словами, практической необходимости в экстренной помощи пострадавшим, тем более непрофессиональной, уже не было. Тем не менее добровольцы быстро нашли себе занятия, которые Бинь Сю вслед за Дж. Голдфарбом (Goldfarb, 2006) называет политикой малых дел: они переезжали из деревни в деревню, днем организовывали досуг детей, распущенных на каникулы, вечерами показывали кино их родителям. В контексте этих действий посланцев доброй воли между ними и жертвами стихийного бедствия быстро устанавливались отношения симпатии и полного доверия (родители даже не интересовались именами волонтеров, не говоря уже об их паспортных данных). Эти отношения, в которые были включены также строители и военнослужащие, реализовывали себя посредством разнообразных микроритуалов – «очень уютных и симпатичных», по замечанию Бинь Сю (обмен любезностями и сигаретами, совместные скудные трапезы, обсуждение кинофильмов и насущных жизненных проблем, пение хором, чтение вслух, детские праздники под открытым небом и т.п.) (Goldfarb, 2006, p. 7).