«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2 - Страница 35

Понёс я своё письмо Швыдкому. Прихожу, он там сидит за столом. Я ему подаю эту свою бумагу, он прочитал и говорит: концлагеря – это святое. Пишет – «согласен, выдать деньги». И отдаёт мне. И я почувствовал серьёзность этой фразы, больше он ничего не сказал, только вот эти три слова.

А дальше уже всё складывалось легко. Я принёс эту бумагу Алексею Алексеевичу, а он бухгалтерше говорит: вот Швыдкой ему подписал. Как мы ему будем перечислять? Он же не организация, он просто один человек. Давай ему выдадим деньги на руки. Пошли в кассу, и тут же мне отсчитали две тысячи долларов.

А туда, в Польшу, надо было ещё иметь визу. Я пришёл в польское посольство, а мне там объясняют – вы должны поговорить с нашим атташе по культуре, что она скажет – можем ли мы вас пустить в Польшу? И вот я ждал там внизу эту девушку. Потом она пришла, я ей всё рассказал. Она говорит: хорошо, хорошо, поезжайте. В общем, дала согласие. И после этого мне сказали – идите в другое представительство, купите там визу за пять долларов.

И потом я стал быстро готовиться в дорогу. Я не брал с собой большой планшет, потому что я не знал, куда я поеду, кто меня там примет, в какие обстоятельства я попаду. Поэтому я взял рюкзак, и в этот рюкзак положил бумагу альбомного формата, чешские эти карандаши, которые у меня ещё оставались, смену белья и разные необходимые мелочи.

Поехал я в Польшу поездом Москва – Берлин, который шёл через Варшаву. Начинался 94 год, и это была моя первая поездка в Европу. До этого я ездил лишь в Афганистан.

Как интересно движется мысль памяти, когда прошло столько лет и пронеслось столько бурных, напряжённых событий. Вот начинаешь вспоминать – и почему-то вспоминаешь сначала то, что было позже, через много лет, а более ранние события почему-то забываются. В общем, неровные получаются воспоминания, они как движение волн на море. Одна волна вдруг поднимается высоко-высоко, грозно падает на берег, превращается в мелкую, кружевную, совершенно безобидную пену и мирно скатывается вниз. А здесь уже собирается другая мощная волна, которая до этого была незаметна, и совершенно застилает впечатление от первой волны, от того, что происходило раньше.

Так и я рассказывал о подготовке к поездке в Европу. И вдруг я вспомнил, что до Европы я ездил в Афганистан несколько раз. А до этой поездки в Афганистан у меня в мастерской был ещё грандиозный пожар, который кардинально всё изменил и повлиял на моё дальнейшее творчество. Но от хронологии всё равно никуда не уйдёшь, придётся вернуться назад и снова вспомнить свою мастерскую.

В Столешниковом переулке мне принадлежала только половина той большой мастерской, которую мы получили с Верой Пироговой. На её место приехал серьёзный пожилой художник, участник войны, Костя Чураков. Я продолжал потихоньку обустраивать свою мастерскую. Сам пробил потолок, сделал там фонарь – верхний свет у меня появился. Но всё это требовало много сил и сноровки. Иногда мне кто-то помогал, держал стремянки, но чаще я работал один, карабкался одновременно по двум стремянкам с риском для жизни – всё качалось подо мной, ноги расходились в разные стороны. Как я не упал, как я не разбился… это, наверно, за счёт молодости, за счёт какой-то гибкости тела. Просто удивительно, сколько я там тратил энергии на все эти строительные дела.

Устройство верхнего света на крыше

И постепенно как-то очень удобно и уютно стало в мастерской. Полы я застелил линолеумом – или я сам их мыл, или Люся. Два больших верхних окна на крыше давали хороший рассеянный свет для работы. На антресоли вела лестница, вдоль неё на стене я повесил репродукции с картин Рембрандта, моего любимого художника. Я был прямо влюблён в свою светлую и тёплую мастерскую, так она мне нравилась (может быть, потому что я сам всё там делал).

Опасная работа

Жили ещё у меня в мастерской два жёлтеньких попугайчика в клетке, но потом я для них принёс с улицы огромную ветку, почти целое дерево, и укрепил его вертикально на лестнице. Когда я заводил музыку, попугайчики начинали петь и летать по мастерской, но чаще всего сидели среди ветвей этого дерева и с таким остервенением грызли сучки, что вниз летели и сухие листья, и маленькие веточки. Такие у них были занятия.

Друзей среди художников я не заводил, а те люди, которые встречались на моём пути, скорее были случайными людьми, они могли встретиться, могли не встретиться, я никогда никого не отталкивал. Ко мне приходили ребята из ЖЭКа. Один парень из дальнего Подмосковья, Владик, работал дворником, ему дали маленькую служебную комнатку на Пушкинской улице. Но в душе этот жизнерадостный Владик был художником, он знакомился с девчонками, приводил их в свою конуру, рисовал и писал их маслом, а потом показывал мне свои работы.

Гости мастерской

Другой, Юра Семёнов, приехал с Кавказа, и был такой независимый парень, он постоянно описывал всё, что видел и слышал вокруг. Он тоже часто приходил ко мне, и я его всегда просил помочь что-нибудь по электричеству. У нас внизу в подъезде висел большой распределительный щит, и Юра, как специалист, умел в нём отсоединять и присоединять провода. Комнатка его от ЖЭКа (он там работал слесарем и электриком) находилась во дворе напротив моей мастерской. Приходили Люсины подруги, вот Наташа Иванова мне позировала для картины «Прощальный взгляд». В общем, я был вполне удовлетворён своими знакомствами.

Знакомства возникали как бы неизвестно откуда – кто-то кого-то когда-то привёл. У меня на столе стоял большой расписной короб с крышкой для сухарей и пряников, всегда был чай, сахар, конфеты. А на тумбочке в углу всё время грелся большой электрический самовар. Как-то я ещё принёс десять пластмассовых оранжевых стульев с никелированными ножками, которые выбросили из соседнего ресторанчика, и расставил их вокруг своего длинного стола, покрытого клеёнкой. И получился у меня такой уютный уголочек, где всегда можно было чаю попить, посидеть, поговорить. Ко мне постоянно приходили, всегда кто-нибудь сидел из знакомых. Одновременно тут же на мольберте я писал картину, а рядом стояла кушетка, где позировали люди, сидя или лёжа (как мне требовалось для картины).

Я сейчас уже забыл, как я познакомился с Сашей Головановым, он тогда учился в физико-техническом институте – прекрасный юноша, который очень интересовался творческими людьми. И вот этот Саша Голованов однажды привёл ко мне поэта Влодова. А поэт увидел, что у меня здесь и уютно, и чаю можно попить, и тут же привёл целую группу из литературного объединения «Звезда» Сергея Каратова. Это были замечательные ребята, почти все приезжие, кто откуда. Захит, татарин, приехал из Уфы. Слава Ананьев, высокий, полуслепой, прибыл из Астрахани, он начинал читать газету и прикладывал её прямо к глазу, талантливый очень парень. Потом Коля Круглов, он был родом с верхней Волги, из города Тутаева. Все эти ребята работали по лимиту на разных стройках.

Ещё девочки приходили, молодые поэтессы – Люда, подруга Влодова. Влодов тоже жил не в Москве, а где-то за городом. Сам Каратов уже состоял в Союзе писателей, он вёл этот кружок молодых ребят, которые через несколько лет тоже вступили в союз. Но тогда они просто читали свои стихи – Григорьев, Олег Алёшин, в общем, там их около десяти человек Влодов привёл. Они попили чаю, потом стали читать по очереди свои стихи, и я увидел людей – не художников, но тоже очень талантливых, горячих, наполненных творческими идеями.