Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти - Страница 11
Santayana (76) придерживается противоположного взгляда: «Темная подоплека, имеющаяся у смерти, позволяет увидеть нежные краски жизни во всей их чистоте». Keyser (77) развивает эту мысль:
«[если бы жизнь] была бы бесконечным процессом, она была бы лишена тех ценных вещей, которые заставляют нас страстно желать бессмертия. … Все святое, делающее жизнь бесценным даром, появилось благодаря всепроникающему ощущению конечности мирского существования. Смерть – это не трагедия жизни; это установление ее пределов, необходимое для наслаждения ей; трагедия в том, что если бы не было смерти, жизнь не имела бы цены.
… Ценности жизни – это ценности жизни, заканчивающейся смертью».
Даже очень религиозный человек, по мнению Liebman (78), может сказать: «Присутствие смерти делает все ценности жизни более значимыми».
Я полагаю, что во всех этих утверждениях причина и следствие, так или иначе, меняются местами. Дело не в том, как осознание того, что человек смертен, влияет на нашу жизнь, а в том, как наша жизнь влияет на нашу установку по отношению к смертности. Страх жизни и страх смерти идут рука об руку. Если кто-то не боится жизни (это проявляется, прежде всего, в отсутствии страха травматической смерти), он не видит в ее эфемерности ни тщетности, ни усиливающего эффекта. Он живет своей жизнью, не думая ни о том, что она может внезапно оборваться, ни о полном прекращении существования, и не пытаясь мысленно перенестись в загробный мир. Для боящегося человека смерть – это враг (точно также как и жизнь, по причине постоянной угрозы), и он занимает одну из двух позиций: либо он провозглашает важность жизни, несмотря на смерть, либо он отрицает смерть, провозглашая бессмертие. Тень смерти не падает на предыдущую жизнь, тень наших страхов падает на смерть.
Смерть других. Отношение к смерти зависит от многозначности связывающих людей уз, и поэтому смерть другого человека может либо не оказать на нас никакого воздействия, а только внести вклад в наши образные представления и связанные с ней ассоциации, либо, наоборот, может вызвать или усилить эмоциональный конфликт, сильно влияющий на наши установки. Обычно мы не реагируем на то, что Weisman и Hackett (79) называют «обезличенной смертью», если только она не вызывает жалость или не была садистской. Если мы знаем человека понаслышке, может появиться чувство сожаления или ощущение мимолетности жизни. Когда уходит из жизни выдающаяся творческая личность или человек, известный своими гуманистическими взглядами и поступками, мы ощущаем бессмысленность и жестокость смерти. Реакция на смерть монарха или президента может быть такой же сильной, как и на потерю родителя (80). Даже если всеми уважаемый и почитаемый человек умирает в преклонном возрасте, как, например, Уинстон Черчиль или Альберт Швейцер, мы испытываем чувство сожаления и печали. Что же касается крупномасштабного уничтожения человеческой жизни во время войны, геноцида или стихийных бедствий, то его размеры столь велики, что мы немеем от непостижимости случившегося. Смерть ребенка или животного может быть мучительной для нас, но безжалостное истребление многих жизней, после ужаса и отвращения, ввергает нас в апатию и ощущение нереальности происходящего. Все эти реакции на смерть «постороннего человека» не требуют серьезного анализа и обычно не влияют на глубинные установки по отношению к смерти.
Но отклики на смерть тех, с кем мы связаны эмоционально, имеют большое значение. В то время, как смерть ненавидимого или вызывающего зависть человека приносит только чувство удовлетворения, иногда омраченного угрызениями совести, потеря любимого человека вызывает острую тоску из-за разлуки с ним и ощущение, что умерла часть тебя самого. Смерть родителя или сиблинга, пережитая в детстве, может серьезным образом повлиять на установку по отношению к смерти, – и таким образом, на направление развития эго. В более позднем возрасте смерть родственников или друзей может переживаться как процесс умирания. Moreno (81) называет «социальным атомом» индивида и людей, с которыми он эмоционально связан в то или иное время. «Социальная смерть» – это не то, как мы умираем изнутри, а то, как мы умираем снаружи. Она омрачает существование индивида задолго до его собственной физической или психической смерти. С самого детства мы познаем значения смерти через связи нашего «социального атома». Возможно, что именно шок, вызванный социальной смертью, прокладывает путь к преждевременному старению, болезням и физической смерти.
Самым тяжелым и наиболее подходящим для изучения психологии смерти следует считать переживание, связанное с кончиной амбивалентно любимого объекта, когда чувство разлуки и потери вынуждено бороться с чувством вины за реализованное желание смерти этого человека. Это тот самый конфликт чувств, который, по убеждению Freud (32), заставил первобытного человека рефлексировать.
Умирание, смерть и загробная жизнь. Установки по отношению к смертности человека касаются не только процесса прекращения жизни, но также и конечного события (самого момента смерти) и того, что может ждать нас после него. Все эти три аффективных состояния связаны между собой – по крайней мере, те, которые можно отнести к процессу умирания и смерти – но у некоторых людей реакция, по-видимому, сфокусирована, скорее, на процессе умирания или на том, что ожидает их после смерти, чем на самом последнем вздохе. Во втором разделе этой главы уже описаны разнообразные установки по отношению к собственно смерти и возможному загробному существованию: надежда на сохранение своего сознания и индивидуальности и бесконечное счастье, боязнь того, что смерть может не быть концом всего, ужас перед неизвестным, страх вечного наказания и мазохистское желание мучений. Поэтому сейчас мы можем рассмотреть установки, относящиеся к процессу умирания.
Marriott-Watson (82) пишет:
«Смерть сама по себе – ничто; тень смерти – вот, что ввергает в страх. Это боль, а только боль имеет значение, неважно, душевная или физическая».
Вот что выяснили Bromberg и Schilder (30) при изучении нормальных людей. Страх перед умиранием является преобладающим, а нежелание страдать отчетливо выступает в ответах тех, кому неприятна мысль об умирании. Одна женщина сказала: «Я совсем не боюсь смерти, но умирание – это совсем другое. Я очень боюсь страданий, и, как большинство женщин,… я страшно не хочу быть искалеченной, обезображенной, или чтобы моя внешность была изменена каким-то другим образом. Если бы я была уверена, что умру быстро, без страданий и без продолжительной болезни, я бы не боялась». Cappon (83) обнаружил, что подавляющее число людей (от 80 до 95 процентов из всего числа опрошенных и 100 процентов из числа опрошенных врачей и студентов-медиков) во что бы то ни стало хотели бы умереть внезапно. Время ожидания приближающейся смерти, время боли и мучений, – мы молим, чтобы чаша сия нас миновала. Конечно, вполне рационально предпочесть быстрый и милосердный уход в мир иной старческой дряхлости и мучительному смертельному недугу. Но, я полагаю, подсознательным мотивом является желание избежать травматической карающей смерти. Само по себе старение может восприниматься как наказание, особенно женщинами, а тяжелая затяжная болезнь или хирургическое вмешательство, ведущее к увечью, могут выглядеть как актуализация угрозы недоброжелателей. Мы страшимся смерти, но еще больше мы страшимся катастрофической смерти.
«Когда?» и «Как?» смерти. Среди всех возможностей, уготованных нам жизнью, есть два великих неизвестных – время и способ смерти. Преждевременный уход из жизни, как других людей, так, возможно, и наш собственный, вызывает чувства, которые не испытываются при прекращении существования кого-то, пережившего «отпущенный» человеку век. Но разница в эмоциях еще заметнее в зависимости от того, умирает ли человек от травмы или болезни, или «естественным» путем в преклонном возрасте. Мы не можем представить себе естественную кончину, а многие из нас не считают ее возможной для себя лично. В свете наших страхов смерть всегда преждевременна и вызвана внешними причинами. Это две составляющие катастрофической концепции.