Французская литературная классика на отечественном экране и русская на французском. Материалы научно - Страница 7

Фильм Михалкова – непрерывное, чаще всего нервное и дисгармоничное движение. Зритель едва успевает следить за «электрическими разрядами», то тут, то там вспыхивающими между героями. Камера Павла Лебешева переключается с одного крупного плана на другой. Лукавые уста говорят одно, пластика – другое, а пересекающиеся взгляды выдают сокровенные чувства и желания. «Я ноль, я ничтожество! Ноль! Мне 35 лет! Лермонтов восемь лет как лежал в могиле, Наполеон был генералом! А я ничего в вашей проклятой жизни не сделал, ничего!», – стенает под утро главный герой (акт.

Александр Калягин), вдруг задумавшийся о пустоте и бессмысленности своей жизни. Так что же мы сравниваем? Два успешных прочтения драматургического текста Чехова во Франции и России? Работу творческих ансамблей?

Исходные позиции весьма схожи, однако, если говорить об успехе замысла, то Михалков, бесспорно, дает фору – «Неоконченная пьеса для механического пианино» завоевала множество призов на международных фестивалях, и многие критики до сих пор считают этот фильм главной удачей режиссера.

«Отель „Франция“» скромнее, хотя нельзя сказать, что фильм остался незамеченным критикой и зрителями.

Мне кажется, что более продуктивным подходом будет сравнение знакового пласта работ, той «идеологической» и эмоциональной информации, которую зритель «считывает» с экрана и которая, в конечном счете, говорит о сверхзадаче режиссера: почему был выбран именно этот материал и почему в это время. И разница здесь заявляет о себя прямо с названия. Причем интересно проследить все эти возможности именно на тексте Чехова, поскольку именно для этого автора было чрезвычайно важно установить не только эстетический, но и эмоциональный контакт со зрительным залом. Чехов постоянно ведет активный диалог со зрителем, пробуждает его творческую энергию средствами ассоциативного мышления. И если известно, что эта установка прямо или косвенно влияет на структуру драмы, в частности, формирует условность благодаря созданию ассоциативного фона, то закономерно задаться вопросом, может ли подобная нацеленность чеховского текста сохраняться при его экранизациях.

Ассоциативный фон возникает в результате образования открытых или скрытых ассоциативных связей – подтекстовых и сверхтекстовых. Если долгое время под подтекстом понимали только внутренний, подразумеваемый смысл высказывания, то на данном этапе развития научной мысли его значение расширяется: «подтекст – это неявный диалог автора с читателем, проявляющийся в произведении в виде недоговоренностей, подразумеваний, дистанционных перекличек эпизодов, образов, реплик персонажей, деталей, обуславливающих многослойность произведения, его глубину и смысловую емкость»[20].

Эстетическая суть подтекста и сверхтекста в том, что сверхтекст связывает произведения с внетекстовой действительностью, подключает историко-культурный опыт читателя и зрителя – французского и советского, в данном случае. Для исчерпывающего ответа на поставленный вопрос требуется детальное исследование, но несколько соображений можно предложить, исходя из наблюдений над фильмической реальностью сравниваемых фильмов.

Если Шеро называет свою картину «Отель „Франция“», то этим подчеркивается объединение, вернее, единение в разнообразии: хотя здесь и представлены люди, входящие в одну социальную группу (средняя буржуазия, интеллектуалы, работающие в образовании), у них разные устремления, цели, разные характеры и беды. Мало того, что отель, гостиница – по определению место, где под одной крышей оказываются разные люди, так он еще и называется «Франция». Причем национальная идентификация французов в некоторой мере в Европе уникальна. Восходит она к временам Великой французской революции, и нация осознается не как общество, разделённое на сословия, а скорее, как общность граждан, свободных людей, которые уже в XX веке сумели утвердить свою автономность и право на независимость поведения. Всякого.

И то, что перед зрителями разворачиваются психологические перипетии героев в настоящем, а не в историческом времени, естественно при режиссерском прочтении текста как знаковой сущности, направленной на выяснение внутренних проблем, мучающих современное французское общество. Показ этих проблем – своеобразная медиация, позволяющая зрителю, идентифицировавшись с тем или иным героем, снять свои страхи, озабоченность, неуверенность и так далее. Это, с одной стороны, эхо событий 1968 года, с другой, – нарастающая разобщенность и нереализованность молодых, их метания вплоть до определения собственной сексуальной ориентации. Удивительно, что французский режиссер сумел услышать в чеховском тексте, рожденном на другой почве и в иное время, возможность воплощения на экране этих современных переживаний.

Михалков же в 1977 году преследует совершенно иные цели. Режиссер не представляет современное ему общество, в какой-то мере это связано и с присущим этим годам эзоповым языком. Я-де говорю то, что говорю, но вы понимаете… Но понимали все именно то, что хотелось сказать, а не то, что реально было озвучено. Обучать этому искусству в Советском Союзе семидесятых никого было не нужно. И поэтому когда Платонов-Калягин мучается от своей бесполезности, от невозможности самореализоваться, то его реплики находили в зале прямой отклик. Зрители осуществляли процесс самоидентификации с героем, находя тем самым собственные корни, наличие которых столько десятилетий признавались лишь за представителями рабочих, даже не крестьян. Городская интеллигенция, таким образом, оказывалась лишенной исторических корней идеологически. А тут – легально, с экрана звучали речи, которые все эти люди произносили у себя дома…

Таким образом, фильмический текст Михалкова также выступал в качестве медиатора, но снималось другое напряжение – необходимо было восстановить историческую связь поколений. И режиссер делал это, причем, вроде бы, наперекор утвердившейся в стране идеологии. Возможно, именно поэтому «Неоконченная пьеса для механического пианино» до сих пор остается одним из любимых фильмов тех, кто видел это фильм в семидесятые годы.

Особая роль в считывании этого знакового слоя играла и атмосфера фильма:

– заброшенная усадьба – у кого не было заброшенного дачного дома, пусть и не бывшей усадьбы;

– бесконечные разговоры – то ли пустые, то ли невероятно важные – пусть и не на кухне, а на чудной уютной веранде;

– узнаваемые актеры, принадлежащие к тем же московским интеллигентам, «свои»;

– наконец, сам выбранный стиль.

Михалков стилизует атмосферу происходящего, смешивая модерн и классику, внося в костюмы даже такие невероятные вещи, как… плащ-палатку, но у зрителя складывается впечатление, с одной стороны, верности эпохе, а с другой, – узнаваемости. Через модерн, следы которого в тех или иных вещах присутствуют во многих московских и петербургских домах, осуществляется иная медиация, чем у Шеро. Восстановление разорванной связи времен, связи поколений происходит через узнаваемые вещи, узнаваемые разговоры, через ощущение «старой фотографии», портрета забытой семьи… Восстанавливается духовное родство, а через него – достоинство человека, находящего свою историческую идентификацию.

Причем возможность подобного поиска корней подчеркнута и названием: эта пьеса для механического пианино НЕ ОКОНЧЕНА. Конец ее – символическое завершение – происходит уже в зрительном зале. Вряд ли нынешнее поколение молодежи проделывает эту же работу, они скорее должны воспринимать фильм Михалкова как экзистенциальную драму, уже не переживая того идеологического разрыва, который ощущался в те пост-оттепельные годы, когда социализм повернулся своим «человеческим лицом».

Второй момент, как то ни странно, религиозный. Совершенно равнодушный к этой проблеме Шеро вообще не обращает на нее внимания. Если это и проблема современной Франции, то не в подобной оптике: дело не в вере, ее отсутствии или наличии, дело уже тогда в том, к какой конфессии принадлежат те или другие люди.