Журнал «Если», 1997 № 10 - Страница 60
Тут правда и открылась, взорвалась, как раскаленный камень в огне. Зловредный вождь вскочил, словно его ужалили, и бросился с глаз долой, решив, что его околдовали. Амаледи всерьез поссорился с матерью и выложил ей все, что думает о ее поведении. А затем убил Кволонизи. Правда, заявил потом, что по чистой случайности, но, думаю, ему просто опостылели бредни старого болвана.
Этого Тсигалили снести уже не могла. Она прыгнула в водопад и свела счеты с жизнью. Хоронили ее со всеми почестями.
Теперь уж Амаледи твердо-натвердо решил прикончить своего дядюшку. И тот, в свою очередь, хотел бы убить Амаледи, но был слишком труслив, чтобы взяться за это самому, и подговорил сына Кволо-низи, по имени Пума, вызвать Амаледи на поединок.
Пума был отличным бойцом и жаждал сквитаться с Амаледи, мстя за отца и сестру. Однако вождь не желал рисковать и смазал копье Пумы своим любимым ядом. А заодно подсыпал яду в бутыль с водой на случай, если ничто другое не поможет.
Итак, Амаледи и Пума расцветили лица красной краской и встали лицом к лицу напротив хижины вождя. Амаледи дрался ничуть не хуже Пумы, но все-таки получил укол в руку. Прежде чем яд начал действовать, они сцепились врукопашную, и копья перепутались. И теперь Пума напоролся на копье дважды. На отравленное копье.
Тем временем мать Амаледи почувствовала жажду и хлебнула из бутыли с ядом. Ее не успели остановить, и она вскоре упала. Амаледи и Пума прервали схватку и бросились к ней, но поздно: она умерла.
Да они и сами уже ощутили действие яда. Сначала упал и умер Пума. А за ним и Амаледи. Но прежде чем погибнуть, он успел поразить отравленным копьем негодяя-дядюшку. Так что умерли все до единого.
Ну и как тебе все это?
Честное слово, тебе стоило бы увидеть пиесу своими глазами.
Итак, мосты сожжены: завтра вечером состоится представление. Благодарение Господу, что Бербедж никак не может прибыть сюда и влиться в ряды зрителей; а то большой вопрос, что случилось бы раньше, — он ли скончался бы от смеха, либо я от стыда.
Вечер выдался теплым и ласковым. Пришли все, включая Выдру. К часу, когда стемнело, все скамьи были полны, да еще многие стояли или сидели на земле.
Настил закончили за несколько дней до представления — Большой Нож без устали сетовал на бессмысленную растрату древесины и рабочих рук, которые пригодились бы для укрепления оборонительных оград вокруг поселения. Но тем не менее настил выглядел прекрасно. И Кузнечик с Черным Лисом вывесили по бокам на шестах красные коврики, как бы изображающие стены домов, а также дающие укрытие всем тем, кому еще не пора вступить в действие. Чтобы утихомирить толпу перед началом пиесы, бледнолицый упросил Дотсуию выпустить певцов и танцоров из ее клана, пока мы не зажжем факелы и не завершим последние приготовления.
И вот настало время начинать.
Что? Нет, я не входил в число акттиоров. Зато я выучил наизусть все слова пиесы — мне же пришлось переводить и повторять их бессчетное число раз, — так что меня прикрыли занавеской из тростника, и я тихонько, чтобы на скамейках никто не расслышал, подсказывал слова тем, кто все-таки забыл их.
Ах да, про бледнолицего. Он сам играл Призрака13, для чего сделал себе лицо еще белее, чем оно было, да еще сотворил со своим голосом что-то такое, от чего по спине бегали мурашки.
Но, в общем, все прошло хорошо, гораздо лучше, чем я ожидал. Было одно-единственное скверное мгновение, когда Амаледи — его играл сын Тсигейю, брат Большого Ножа по имени Хлопотливый Птах, — вдруг заорал не по пиесе: «На! Дили, дили!», то есть «Осторожно, там скунс, скунс!» — и грохнул боевой дубинкой по стене «хижины вождя», совершенно забыв, что это всего лишь тростниковый коврик. И Медвежий След, который был Кволонизи, получил такой удар по голове, что обеспамятел до самого конца пиесы. Хотя это не имело большого значения, потому что никаких слов ему уже не оставалось, зато когда Амаледи вытащил его за ноги на настил, трупом он выглядел настоящим.
А людям понравилось, очень понравилось. Они смеялись, и еще как! Никогда не слышал смеха столь долгого и столь беспрерывного. В самом конце, когда Амаледи пал ничком меж своей матерью и Пумой, и весь настил оказался покрыт мертвецами, собравшиеся взвыли и загудели, словно налетел ураган. Я выглянул в щелку меж ковриков и увидел, как Большой Нож и Тсигейю припали друг к другу, чтобы не свалиться со скамьи. Воины утирали слезы, выступившие на глазах, женщины держались за животы, а Дотсуиа лежала навзничь, дрыгая ногами, как младенец.
Я повернулся к стоящему рядом бледнолицему, говоря:
— Ну погляди сам! А ты еще боялся, что они не поймут…
Потом все на какое-то время смешалось. Набежали Кузнечик с Черным Лисом и уволокли бледнолицего с собой, и когда я увидел его вновь, Тсигейю обнимала его, а Большой Нож похлопывал по спине. Выражения лица Угрожающего Копьем я не разглядел, поскольку Тсигейю начисто закрыла вид своей обширной грудью.
Люди подняли вокруг нас настоящий гвалт. Даже я и то стал центром внимания. Женщина из клана Крашеных, недурно выглядящая для своих лет, оттащила меня в сторонку, чтобы оказать мне знаки внимания. Она оказалась податливой и предприимчивой, и домой я добрался только поздней ночью.
Бледнолицый сидел у огня. Когда я вошел, он не поднял головы и был страшно бледен. Поначалу мне даже почудилось, что он не смыл Краску, которой вымазался ради Призрака.
— Гузди нузди? — спросил я. — Что-то неладно?
— Они смеялись, — ответил он удрученно.
— Да, смеялись. Смеялись, как никогда прежде. Кроме Выдры, но Тот вообще никогда не смеется. — Я опустился наземь рядом с бледнолицым. — Позволь сказать тебе, мой друг, что ты сегодня совершил чудо. Ты сделал людей счастливыми. У них нелегкая жизнь, а ты заставил смеяться.
Он не то всхлипнул, не то фыркнул.
— Вот именно. Они смеялись, глядя, как мы корчим из себя глупцов. Может, и правильно, что смеялись.
— Да нет же, нет! — Наконец-то до меня дошло, что его тревожит. — Ты все не так понял. Ты думаешь, они смеялись оттого, что мы разыграли твою пиесу из рук вон плохо? — Положив руку ему на плечо, я развернул его к себе. — Друг мой, да ведь никто, кроме тебя, до нынешнего вечера не видел ни одной пиесы! Откуда им знать, плоха она или нет? Она безусловно лучшая, какую они когда-либо видели. — Он сморгнул медленно, как черепаха, и я обратил внимание, что у него красные глаза. — Поверь мне, Угрожающий Копьем. Они смеялись потому, что пиеса такая смешная. И это твоя заслуга.
С его лицом творилось что-то странное.
— Итак, они посчитали представление веселым?
— А как же иначе! Все эти полоумные, то и дело убивающие друг друга и самих себя, и еще самый конец, где убиты все до единого! — Мне пришлось остановиться, потому что я сам рассмеялся, вспоминая. Потом я перевел дух и досказал то, что собирался: — Говорю тебе, я ведь знаю все на память и то в иных местах не мог совладать с собой. — Тут я встал. — Пошли. Тебе надо выспаться. Ты утомился.
Однако он лишь опустил голову на руки, издал горлом какой-то невнятный звук и пробормотал два-три слова, которых я не уразумел. Я оставил его в покое и потащился в постель.
Доживи я до дня, когда осыплются горы, мне все равно не понять бледнолицых.
Доживи я хоть до второго пришествия Спасителя, мне никогда не понять индейцев. Войну они почитают спортом, а кровавое убийство — развлечением; сие потому, что они относятся к жизни с легкостью, и смерть как бы не имеет для них серьезного значения; и то, что для нас трагично, они воспринимают как комедию. И будь я проклят, но не могу поклясться, что у них нет на это права.