Жизнь Николая Клюева - Страница 55

Н. Клюев хвалил самовар, утверждая, что это старинная вещь павловских времен, что, пускаясь в далекую путь-дорогу, помещики брали с собой такие самовары. Он доказывал, будто чай из этого самовара вкуснее, чем чай из чайника.

Н. Клюев обладал чудесными талантами народных сказителей. Говор, построение фразы, интонация, имитация звуков – все дополняло содержание читаемой им вещи, колорит и дух Севера.

Вот он читает песню пряхи, сопровождая строчки подражанием жужжанию веретена – и мы перенеслись в бревенчатую светлицу с заиндевевшим окошечком, с завыванием ветра в трубе, со скрипучим от мороза стуком ставни, с коптящей лучиной, с певучим жужжанием веретена».

Круг полтавских знакомых Клюева был, конечно, шире названных молодых поэтов и любителей литературы. Полтавский краевед П.П. Ротач, собиравший свидетельства очевидцев о пребывании Клюева в Полтаве, сообщил нам в 1987 году следующее:

«Л.П. Хмельницкая, преподаватель Полтавского музучилища, в детстве была свидетелем посещения Клюевым дома ее дедушки Селитренникова. Это произошло летом 1928 г. («окна в доме были раскрыты»). Поэта привел к ним в дом дядя Лидии Петровны артист Ю.А. Корбин. Дом Селитренниковых, где жили и ее родители Киселевы, находился невдалеке от улицы Садовой и того домика, в котором остановился Клюев.

Лидию Петровну, тогда 11 –летнюю девочку, поразил оригинальный облик поэта и необыкновенная образность читаемых им стихов. Он запомнился ей невысоким, полным, розоволицым, с курчавой бородой. Одет был в голубую цветастую косоворотку и брюки поверх сапогов. В просторной комнате экспромтом возник своеобразный литературно-музыкальный концерт: дядя что-то декламировал, Клюев читал нараспев свои стихи о Есенине (так запомнилось), даже ее, девочку, уговорили сесть за пианино. В комнате были старики Селитренниковы (близкие друзья В.Г. Короленко), отец и мать Лиды, какие-то люди (рассказчица уверяет, что с Клюевым приходил еще кто-то). Помнится, был самовар. Голос поэта звучал тихо, это было «чтение-пение». Лидия Петровна запомнила тогда из уст поэта и помнит до сих пор стихи: «А у матери, матери груди, Что ковши на серебряном блюде»* [Неточная цитата из поэмы «Деревня»]. <...>

Кроме Лидии Петровны Хмельницкой, крестницы В.Г. Короленко, никого из тех, кто слушал Клюева в доме Селитренниковых, уже нет в живых. Недавно в Днепропетровске умер и Ю. Корбин».

Как видно из приведенных воспоминаний, Клюев знакомил своих полтавских слушателей с «Деревней» и «Плачем о Сергее Есенине». Кроме того, вспоминает Горяйстов, Клюев читал – «с неподражаемым тонким юмором» – сказку о коте Евстафии и попавшейся ему в лапы доверчивой мышке. Эту сказку-стилизацию, текст которой, видимо, не сохранился, пытался воссоздать по памяти В.А. Баталин. Приведем отрывок из его воспоминаний:

«После чтения стихов обычно просили неотступно Н<иколая> А<лексеевича> «рассказать сказку».

Он при этом как-то «вдруг» преображался; казалось, на стуле сидел уже не Кл<юе>в, а древняя олонецкая бабка. Жамкая и окая, она начинала с чуть уловимыми жестами рук:

«Слухайте, бабы-молодицы, красны девицы, и вы, парни-красавцы, сидите смирно на лавцах, девок да баб не замайте – моому рассказу внимайте.

В Заозерье, у Марьи Щербатой, что на угбрье жявет, возле попова дома, был, жоланные, кот. Большущой, белущой – Остафьем прозывался. И такой этот кот, жоланные, был премудрой и обходительной, что, бывалыча, ни сметаны в крынке, ни молока в кунгане у Марьи ни на что не тронет, но и не понюхат... А чем же, спрашиватся, жил тот кот? – Известно, чем коты те живут: мышами питался».

Далее рассказывалось о том, как кот Евстафий, прикинувшись, что «скоромного не вкушат», в конце концов «схрумкал» мышку Степанидку всю до последней косточки.

Летом 1929 года Клюев с Анатолием уезжает из Ленинграда на Вятку – в деревню Потрепухино близ города Кукарки (позднее – Советск). Это место отдыха было известно питерским знакомым Клюева: здесь в разное время отдыхали П.Н. Медведев, А.А. Рылов и другие. Живя в крестьянской избе и чувствуя себя «в своей стихии», Клюев пишет поэму «Каин» – промежуточную между «Погорельщиной» и «Песней о Великой Матери». Текст поэмы сохранился не полностью, но обнаруженные фрагменты позволяют утверждать: это произведение посвящено братоубийственной России, оскверненной «святой стране»; ее страшная, мученическая участь – залог ее нравственного очищения в будущем («Каин» в русском – коренной элемент не только «окаянности», но и «раскаяния», «покаяния»). Приведем лишь несколько наиболее выразительных строк из этой поэмы:

Но вот багряным ягуаром,

Как лань, истерзана страна,

С убийством, мором и пожаром

Меня венчает Сатана.

Взгляни на Радонеж крылатый,

Давно ли – светлый Алконост,

Теперь ослицею сохатой

Он множит тленье и навоз!

Задонск – Богоневесты роза,

Саров с Дивеева канвой,

Где лик России, львы и козы

Расшиты ангельской рукой –

Все перегной – жилище сора.

Братоубийце не нужны

Горящий плат и слез озера

Неопалимой Купины!

Проведя в Потрепухино июль и часть августа, Клюев и его юный друг едут в Саратов, где жила семья Кравченко (отец Анатолия, Никифор Павлович, работал тогда строителем на железной дороге Саратов – Миллерово). Побыв несколько дней в Саратове, Клюев отправляется с Анатолием в деревню Разбойщина (вблизи города). Борис Кравченко, брат Анатолия, впервые увидевший тогда Клюева, вспоминает:

«Память отчетливо сохранила «то самое первое впечатление. Довольно плотный мужчина. Цвет глаз бледно-голубой. На щеках ямочки. Цвет волос светлый, белокурый, слегка с проседью. Такая же борода. <...> Голос тихий, и слова произносит с расстановкой. Одет по-крестьянски. Белая рубашка, плисовые в полосочку штаны, мягкие шевровые сапоги на восемь гармошек. С ними два баула, чемодан и еще корзина со снедью. <...>

Приехали. Я запомнил, как, войдя в горницу, Клюев сначала перекрестился двуперстием на икону, отвесил земной поклон с опущенной вниз правой рукой и затем, подходя к хозяевам, осенял себя мелким крестным знамением, после чего следовало троекратное лобызание. Так он расцеловался со всеми. Нас с Анатолием сразу же стал называть «Кутенькой». И это обращение закрепилось за нами на все время нашего с ним общения. <...>

Все первые дни пребывания Николая Алексеевича в Саратове я был неразлучно с ними, т. е. с ним и братом. Помню, ходили на Нижнюю, дом 63, к Назаровым (хозяева, у которых отец жил в самое первое время своего приезда). Там собралось немало народу (интеллигенция), и Клюев читал свою поэму «Погорельщина» по памяти. С каким вдохновением! Меня поразило, как во время чтения непрестанно менялось выражение его лица. На карандашном рисунке Анатолия Клюев как раз запечатлен в момент чтения этой поэмы в Саратове (хранится у меня). Тогда же им сделано и акварельное изображение лица поэта, вдохновенно читающего «Погорельщину» (местонахождение неизвестно).

На третий день ходили на базар. Меня удивило, что нашего гостя так жадно интересуют старинные вещи: иконы, свечетушители, похожие на ножницы с колпачком. Один из таких он себе купил. Их у него уже было несколько. И все разного вида.

На четвертый, как помню, день, состоялся переезд из города в лесную деревню Разбойщина <...> Поселились в большом красивом доме, хозяином был одинокий старик. У меня сохранились сделанные Анатолием рисунки этого дома, интерьер со столом, лавками и кованым сундуком, в углу большой образ Спаса. Хранится и еще несколько рисунков, относящихся к этому же периоду: мосток через ручей, наброски веток, тына, спина Клюева в белой рубахе.

В Разбойщине я с ними уже не жил, а только наведывался туда по выходным».

Впрочем, и Клюев, живя на Разбойщине, часто наведывался в город. Вместе с Анатолием (если верить воспоминаниям Бориса Кравченко) он посетил монаха-ясновидца в Глебовом овраге на окраине Саратова. Монах, взглянув на Клюева, якобы произнес: «Молись, раб Божий, молись, раб Божий... Не взойдет и трех раз солнце, как будешь в казенном доме».