Жизнь Николая Клюева - Страница 22

В Москве Клюев провел осенью 1912 года в общей сложности два с половиной месяца. Он жил у писателя С.А. Гарина и его жены Нины Михайловны, часто выступал перед московской публикой с чтением своих произведений. «Прикрываясь бедностью – читал за плату свои песни», – язвительно замечает в своем памфлете Брихничев. Из того же источника мы узнаем, что Клюев читал свои произведения у известной собирательницы народного творчества О.Э. Озаровской, графини П.С. Уваровой, председателя Московской археологической комиссии, в женской гимназии З.Д. Травниковой и др. Кроме того, 15 ноября 1912 года Клюев выступал «у эстетов» (то есть в Обществе свободной эстетики). «Клюев все чаще начал появляться в Москве и стал уже греметь и среди крупнобуржуазной и купеческой Москвы того времени, увлекавшейся Клюевым, так что ни один из их званых, именитых обедов и вечеров не проходил уже без участия систематически приглашаемого ими тогда поэта...» – вспоминает Н.М. Гарина. По ее свидетельству, Клюев принимал эти приглашения с удовольствием и не хотел понимать, что «выступать ему в особняках у неравных и чуждых ему людей – как бы он ни бедствовал – было рискованно... Что для людей этих он был фигурой более любопытной, чем талантливой. Был фигурой лишь «увеселителя» скучающих и праздных людей, среди которых и для которых в неизменном костюме своем Клюев был диковинкой – «модным поэтом», поэтом «из крестьян», которого они и съезжались <...> смотреть, а не слушать». Клюев, конечно, во многом зависел тогда от этих приглашений и не мог отказать своим покровителям из высшего общества, не говоря уже о естественном для поэта желании публично читать свои произведения. Но в глубине души Клюев все-таки знал цену салонной публике, хотя и намеренно заострял – с «крестьянских» позиций – свою неприязнь к ней.

Должно быть, в эти же месяцы Клюев знакомится с поэтом Сергеем Клычковым, недавно выпустившим свой первый сборник «Песни» в московском издательстве «Альциона»* [На титульном листе – 1911 г. Фактически книга вышла в декабре 1910 г.] и готовившим новый – «Потаенный сад». Бесхитростные лирические стихи Клычкова (по происхождению – крестьянина Тверской губернии) пришлись Клюеву по вкусу. Сохранившаяся фотография, сделанная в Москве, вероятно, в ноябре-декабре 1912 года, запечатлела одну из их первых встреч. Дружба Клюева с Клычковым продолжалась без малого четверть века. Жизнь не раз разводила поэтов, порой они и вовсе теряли друг друга из виду, чтобы тесно и подлинно сблизиться в 1930-е годы, уже в другую эпоху, и разделить одну и ту же судьбу.

Около 10 декабря Клюев возвращается из Москвы в Петербург, где живет три месяца. Его дружба с Сергеем Городецким достигает в это время своего расцвета. «Он очень близок моим песням», – пишет Клюев о Городецком 27 декабря 1912 года в Ярославль К.Ф. Некрасову. В более позднем письме к В. С. Миролюбову (конец 1913 года) Клюев упоминает о вывезенной им из Петербурга «собачьей повестке на лекцию "Об акмеизме"» – имеется в виду приглашение на лекцию Городецкого «Символизм и акмеизм», прочитанную в подвале «Бродячей собаки» 19 декабря 1912 года. Из письма Клюева к Есенину (август 1915 года) можно понять, что между декабрем 1912 года и мартом 1913 года он и сам выступал в «Бродячей собаке». Посещает Клюев и заседания «Цеха поэтов», происходившие, как правило, два-три раза в месяц на квартире у одного из участников. Так, 28 декабря собирались у М.Л. Лозинского, 15 января 1913 года – у Николая Бруни, 25 января – у Гумилева. Сохранился выполненный Городецким в 1913 году рисунок, изображающий Клюева рядом с Михаилом Лозинским, Анной Ахматовой и Михаилом Зенкевичем на одном из заседаний «Цеха».

Акмеисты дорожили Клюевым. Тянувшиеся к «земле», к «лесной» стихии, они хотели иметь в своих рядах человека «из народа», чье творчество проистекает из его «первозданности». Театральный критик Андрей Левинсон, явно выражая акмеистическую точку зрения на Клюева (чьи стихи в первой книжке «Гиперборея» ему, впрочем, не понравились), находил в его произведениях «былинный склад» и «славянскую старину», соединенные с тем «звериным и лесным духом, которым исполнены деревянные идолы Коненкова». Акмеистам казалось, что союз с крестьянским поэтом придаст большую убедительность их лозунгам о «новом Адаме», о «первобытной» прочности слова и т.п. Не случайно уже в рецензии на «Сосен перезвон» Гумилев с удовлетворением отмечал, что стих Клюева «полнозвучен, ясен и насыщен содержанием» – эти качества поэтической речи были для акмеистов программными. «...Клюев властвует над языком как ребенок, – радовался Городецкий. – Полная свобода соединяется с нерушимостью основного русла, по которому течет жизнь языка. Новая приставка, забытый суффикс – и слово неузнаваемо по свежести». Еще более определенно формулирует Городецкий этот «акмеистический» взгляд на Клюева год спустя (в одной из своих статей в «Аполлоне»):

«Клюев хранит в себе народное отношение к слову как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы прийти, что «слова – хамелеоны»; поставить в песню слово незначущее, шаткое да валкое, ему показалось бы преступлением; сплести слова между собою не очень тесно, да с причудами, не с такой прочностью и простотой, как бревна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронесся от его книг. Вяло отнесся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм...».

В рассуждениях Городецкого чувствуется сильная передержка. Желая превратить Клюева в своего союзника, Городецкий упускал из виду истоки ранней клюевской поэзии, ее внутреннюю связь с лирикой русского символизма. Видимо, на этой почве и начинаются первые разногласия Клюева с акмеистами. Кроме того, Клюева – поэта «фанатично религиозного» (слова Н.М. Гариной) по своему складу и в то же время устремленного к «общественности» – вряд ли могли удовлетворить некоторые из основных принципов акмеистической поэзии: ее «бесстрастность», камерность, замкнутость. Сказывалось, конечно, и свойственное Клюеву неприятие городской культуры, «поэтов-книжников» (так писал он Есенину летом 1915 года). Порвавший в конце 1912 года со своими недавними покровителями из «голгофских христиан», Клюев, следует думать, в какой-то мере тяготился повышенным вниманием к нему и со стороны акмеистов.

Расхождения Клюева с его товарищами по «Цеху поэтов» наиболее резко обнажились в феврале 1913 года во время одного из совместных публичных выступлений, о чем рассказала в своих мемуарных заметках Ахматова:

«На одном из выступлений акмеистов (1910-е годы) бесновался какой-то бородатый человек по фамилии Радецкий.* [Иван Маркович Радецкий – литератор, издатель-редактор] Он потрясал кулаками и вопил: «Эти Адамы и эта тощая Ева!» (про меня). На том же собрании от нас отрекся Н. Клюев. Н<иколай> С<тепанович> был поражен, и при мне спросил его о причине такого неожиданного поведения. «Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше», – ответил Клюев».

Речь идет, бесспорно, о выступлении акмеистов в Литературном обществе 15 февраля 1913 года. В заседании принимали участие видные критики: Ф.Д. Батюшков, М. Неведомский, В. Львов-Рогачевский. Председательствовал Ф.К. Сологуб. Через несколько дней обозреватель газеты «Русская молва» делился впечатлениями от этого вечера: «Отмечу B. Львова-Рогачевского, обвинявшего акмеистов в отсутствии связи с народом, с общественностью, и анекдотическую речь г. Радецкого, выступление которого сопровождалось гомерическим хохотом собрания и неоднократными звонками председателя. Излишне резко прозвучало заключительное слово C.М. Городецкого. <...> Много аплодировало собрание поэтам-акмеистам, читавшим свои стихи. Исключительный успех выпал на долю поэта Клюева».

Из других документов явствует, что В. Львов-Рогачевский, обвиняя акмеистов в отсутствии у них связи с народом и общественностью, пытался отделить Клюева от новой школы. В статье, написанной сразу же после диспута в Литературном обществе, В. Львов-Рогачевский высказался по этому поводу весьма определенно.