Жизнь Николая Клюева - Страница 24

Особенно охотно употребляет Клюев простонародные, полузабытые или северные слова, малознакомые или совсем незнакомые читателю: «страховито», «осокорь», «залавица», «опризорить», «попарщик», «прохолодь», «жира», «призариться», «супротивник», «замурудный», «повышпилить», «стружить», «макасатовый» – эти и многие другие выражения Клюев обобщенно называл «местными». Надписывая книгу «Лесные были» Д.В. Философову, Клюев подчеркнул, что она написана «на местном крестьянском наречии, частью известном в двух-трех северных губерниях». «В наречии этом, – продолжал Клюев, – нет кафедральной музыки Мильтона, но не согласитесь ли Вы в том, что в нем звучит то, что звучит, например в песнях лугового жаворонка, подымающегося из низкой бороздки в теплую синь неба...» Впрочем, в другом месте Клюев оценивает свои «регионализмы» не только как распространенные «в двух-трех северных губерниях», но шире – как слова, понятные почти всей России (конечно, крестьянской). Посылая В.С. Миролюбову в начале 1914 года только что написанный «Скрытный стих», Клюев утверждал, что это произведение сложено «под нестерпимым натиском тех образов и слов, которыми в настоящее время полна деревня». «И потому в этой моей вещи, – писал далее Клюев, – там, где того требовала гармония и власть слова, я оставлял нетронутыми подлинно народные слова и образы, которые прошу не принимать только за олонецкие, так как они (слова, наречие) держатся крепко, как я знаю из опыта, во всей северной России и Сибири».

Следует сказать, что многие из произведений Клюева, несмотря на свою фольклорную оболочку, содержали мотивы, характерные более для самого поэта, нежели свойственные подлинно народному творчеству. Таков, например, религиозный мотив «бегства», «ухода» героя из-под душных «каменных» сводов на лоно «живой» Природы. «Я бежал в простор лугов» – эта тема громко звучала в клюевских стихах периода 1907-1911 годов; она же неоднократно повторяется и в «Лесных былях»:

Природы радостный причастник,

На облака молюся я.

На мне иноческий подрясник

И монастырская скуфья.

Обету строгому неверен,

Ушел я в поле к лознякам.

В таком же духе была сложена и «Лесная»:

Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор,

Из-за быстрых рек, из-за дальних гор,

Чтоб у ног твоих, витязь-схимнище,

Подышать лесной древней силищей.

По трем первым сборникам Клюева можно проследить, как формировалась его художественная манера. Тяготение поэта (вполне естественное для выученика символистов!) к иносказательно-аллегорическому, метафорическому языку проступает уже в книге «Сосен перезвон». С годами метафоризация в его поэзии сгущается, становится едва ли не основным выразительным средством. Однако клюевский метафоризм имеет свои индивидуальные особенности; одна из них – прием «бинарности». Широко употребительные в стихах Клюева сопоставления, сравнения, уподобления и т. д. строятся, как правило, в форме двучлена; роль эпитета берет на себя существительное, предмет. Этот прием восходит к древним формам языковой культуры, когда определение-эпитет еще не сложилось как литературный признак. «Свет-детина», «вещунья-травка», «размыкушка-гармоника», «клетка-горенка», «красота-любовь», «витязь-схимнище» – подобными «парами» насыщена поэзия Клюева (и ранняя, и более поздняя). В «Лесных былях» встречаются, однако, и более сложные, развернутые двучлены, типа: «Ты, судинушка – чужая сторона», «поруб – лютая тюрьма», «дрожь осоки – шепот жаркий» и т. п. Бинарную структуру обнаруживают подчас и целые строфы:

Не уголь жжет мне пазуху,

Не воск – утроба топится

О камень – тело жаркое,

На пляс – красу орлиную

Разбойный ножик точится!

Появление «Лесных былей» критики встретили с почти единодушным одобрением. Приветствуя стремление Клюева ко все более глубокому освоению народно-поэтического творчества, некоторые из них называли «Лесные были» лучшей из книг поэта. Так думал, например, журналист Г. Поршнев, писавший о том, что в Клюеве борются два поэтических настроения: «Одно – доподлинно народное, вырвавшееся в конце книги такими нежными и звучными поэмами, как «Лесная быль» и «Песня о Соколе и трех птицах Божиих», а другое – наносное, выдуманное, перенятое у «учителей». <...> Клюев несомненно большой талант, и влияния эти ложатся на него, как заплаты на дорогой убор». Критик был не совсем прав: следовало бы говорить, что оба эти настроения, сливаясь в поэзии Клюева, дают в лучших своих образцах интересные и подчас замечательные результаты. Статья Г. Поршнева, прославляющая Клюева, вполне отражала уже сложившийся миф об олонецком поэте: «...Он, кажется, первый поэт русского Севера, страны «чарующих» озер и «испуганных» птиц, страны лесных сказок и нежных, еще не исследованных народных легенд и преданий. Это – второй Ломоносов, также пропитанный культурой приютившего его города, но гораздо самостоятельнее, с более крепкими корнями в вспоившей его среде».

«Чистую наивность» и в то же время «декадентскую манерность» увидел в стихах Клюева писатель Л. Войтоловский. «Он пришел из низов и сразу окунулся в самую гущу искусственности и модерна, – писал Войтоловский, разбирая книги «Сосен перезвон» и «Лесные были». – Он полюбил всю новейшую поэзию не меньше, чем «сосен перезвон»; и на свою первобытную, мудро-наивную фантазию он поспешил навести лак городской и книжной культуры». Однако и в статье Войтоловского преобладает восприятие Клюева как поэта, пришедшего «от земли» и «природы», как северного «баяна», творящего в своей первозданной чистоте. «Он пришел в литературу с далекого Севера, – подчеркивал Войтоловский, – и принес с собою крепкий запах соснового бора и серьезную, почти молитвенную торжественность его вознесшихся к небу прямых стволов. <...> С нежной любовью занесены Клюевым на бумагу все оттенки, все тайны сосновых перелесков, со всей их древней мудростью и наивной свежестью».

О том же писала в петербургском «Народном журнале» его редактор Е.К. Замысловская: «Природа у Клюева вся живая, одухотворенная, и любит он ее благоговейно». Даже некоторые «шероховатости» в поэзии Клюева казались ей естественными и «своеобразно красивыми».

Со страниц столичных «Биржевых ведомостей» Клюеву пропел дифирамб А.А. Измайлов, убежденный в том, что у поэта «действительное народное чувствование, действительное народное мышление», что он – «светлое дитя природы, радостная диковинка ее...» Последние слова перекликаются с названием одной из наиболее восторженных статей о Клюеве; ее автором был Иванов-Разумник.

Известный критик, историк литературы и публицист, яркий представитель «левого народничества» в русской общественной мысли начала XX века, Иванов-Разумник руководил в 1912 году литературным отделом журнала «Заветы» – эсеровского по своей политической программе. (При содействии В.С. Миролюбова, также входившего в редакцию «Заветов», Клюев часто печатался в этом журнале в 1912-1914 годах.) Уже в своей статье «Русская литература в 1912 году» Иванов-Разумник заявил, что в области поэтического творчества за минувший год молодой олонецкий поэт выдвинулся на первое место. А в статье «"Природы радостный причастник". (Поэзия Н. Клюева)» он подчеркивал, что сила поэта не в гимнах, наподобие «Братских песен», а в его умении передать внутреннюю жизнь природы, в благоговейно-религиозном отношении к ней. «Здесь он становится зорок, смел, силен: слова его становятся яркими, образы – четкими, насыщенными. <...> Здесь подлинный его «религиозный экстаз», и какими бледными после этого являются его песни на узко-«религиозные» темы». «Природы радостный причастник, – заключал критик, – не может не быть радостным выразителем души народной, ибо душа народная – та же «природа» в ином ее проявлении. Радостная вера в народ, вера в жизнь и вера в будущее – глубочайшее ощущение этого подлинно народного поэта».

Впрочем, по поводу «народности» Клюева раздавались и скептические суждения. Тот же Л. Войтоловский предполагал, например, что свою подлинную народность Клюев старается заменить народностью стилизованной. Известный либеральный критик В.Е. Чешихин-Ветринский прямо обвинял Клюева в том, что он подделывается под народ, нарочито нагромождает этнографические детали и т.д. А поэт и критик Сергей Кречетов (С.А. Соколов), откликаясь на сборник «Лесные были», писал, что «язык г. Клюева и по словам, и по оборотам, и по самой манере выражения есть на добрую половину самая форменная фальсификация, в которой подлинная народная речь подвергается такой же легкомысленной переработке, как, скажем, язык культурных кругов в устах лихого армейского писаря, пускающего пыль в глаза деревне на побывке. Тот куражится столичным лоском перед деревенскими – куда им, не разберутся. Этот бахвалится народной отсебятиной перед городскими, – сойдет, поверят, теперь мода. <...> Всего лучше у Клюева там, где он меньше всего народничает».