Живая вода. Советский рассказ 20-х годов - Страница 5

Попомните мое слово! Скуют!

Матвей с минуту исступленно повторял:

— Скуют! Обратают!

Затем запнулся и сошел с помоста. После хриплых выкриков звон кандалов в его руке звучал четко, подирал по коже, стирал упреки и смуту. Многие почувствовали на себе стылые железные кольца и содрогнулись.

Эта дрожь толкнула на помост одного из недовольных.

Как и Матвей, он захлебнулся тишиной и с трудом резнул ее криком:

— Мы забыли о том, что сказал Аниканов! Назад дороги нет! Надо приниматься за дело, а не винить друг друга…

Говорили мало, — после кандалов, трудно было говорить, — разошлись понурыми. И вновь застучали станки, вновь запело под молотками железо.

День этот был назван неслыханным на заводе, в городе, а может быть, и на всей земле именем — днем кандальных слов.

После жатвы из тишины обнимающих город полей докатился грохот, наступали враги. Завод вскрикнул сиреной и заплакал, завыл, прорывая смятением высь и грозившие неволей поля. В раскатах его крика сновали сбежавшиеся рабочие. Вооруженные ушли в сторону грохота, невооруженные — в город. Оставшиеся сняли с постов сторожей, поставили дозоры и принялись зарывать полуготовые снаряды, медь, сталь, инструменты и снятые части машин.

Матвея не было на заводе, — он метался в огне лихорадки. Крик сирены казался ему стоном раненого. Он порывался итти на зов, не мог встать и торопил Василия:

— Иди, иди, Вась, хоть ты… Не возись, не на свадьбу идешь! Ох, господи… не серди ты меня… может, не увидимся больше…

Последнего вскрика сирены, гремевших выстрелов, взрывов, криков, гиканья и топота он не слышал. Когда забытье выпустило его из лап, он увидел на полу две вытканных лучами солнца золотых рогожи, подумал:

«Кажется, получшало», и шевельнулся. Влипшие в окна жена и невестка обернулись.

— Взяли белые город, все улицы, завод оцепили, — зашептала невестка. Ходят по домам, по спискам рабочих берут, на рынок уводят… большевиков вешают будто. Васи нету…

— Нишкни, не надсаждай, — прервала ее свекровь. — Давай лучше схороним его. Вставай.

— Это меня прятать? — удивился Матвей. — Не стану я.

— Страшно, Матвей… успокой ты меня…

— А ты не бойся. И чего выдумает. Да будь они трижды прокляты!

— Все хоронятся!

— Ну, и дураки.

Из сеней, хлопнув дверью, вбежала перепуганная внучка:

— Идут сюда… Лавочник показал на нас… рассказывает им. Бумага у этого офицера… три солдата с ним…

Мать всхлипнула, села к Матвею в ноги и указала подле себя место внучке:

— Садись, нишкни… Господи, не допусти до душеньки нашей… нишкни.

— Мать, а кандалы? Спрячь, утащут их.

Внучка кинулась к кандалам и, отброшенная шагами, звоном шпор, села, — офицер и солдаты были уже у двери.

— Чья квартира? Это ты по митингам с кандалами ходишь? Ты Аниканов?

Матвей шевельнул в пересохшем рту языком и прохрипел:

— Я…

— Ага, ищите!

Солдаты согнали с кровати женщин, принялись рыться в сундуке, в корзине, в шкафчике. Офицер шагнул к этажерке, увидел кандалы на стене:

— А-а, вот они! — и снял их.

Звон цепей ожег и напружил Матвея.

— Повесь назад! — крикнул он.

— Что-о?! Молчать! Как бы тебя самого не повесили!

— И вешай! А их не трожь! Не для тебя береглись!

Глаза офицера скользнули по возбужденному лицу Матвея и сузились. Он швырнул на стол кандалы и подошел к постели:

— Ты за что носил их, старый дурак? За политику? Ну-у, говори…

Жена Матвея, помертвев, упала офицеру в ноги и залепетала:

— Не носил он их… напраслина… не носил… Сына это, сына…

— А где этот сын?

— Убит, на войне убит… не слушай старика… больной он, не в себе… трясет его уже третий день…

«Опять, значит, сначала», — пронеслось в голове Матвея. Он с недоумением и злобой поглядел на жалкую, заплаканную жену и сипло кинул ей:

— Пятки полижи ему, колода гнилая!..

Офицера передернуло. Он с отвращением отошел к окну и, пока шел обыск, судорожно барабанил пальцами по кобуре.

— Все, ваше высокоблагородие.

— Ничего нет?

— Никак нет.

— Марш!

Офицер взял кандалы и, отмахнувшись от крика Матвея и лепета невестки о каком-то куске ситца, о какой-то шали, вышел.

Матвей до изнеможения вырывался из рук жены и внучки, затихнув, обманом выбрался наружу, на улицу и побежал. Был в комендантской у какого-то полковника, всех расспрашивал, как найти офицера, унесшего кандалы, бранился и кричал:

— Они мои! Моего сына!

Вечером его подобрали без чувств, с протянувшимся от скулы к уху сине-багровым следом приклада.

В заморозки по пригородному лугу из дозора шел красноармеец. Нога его запнулась за что-то железное. Он нагнулся, пошарил рукой в траве и поднял кандалы Алексея Аниканова. Звенья их позолотила ржавчина, хомутки зачернила земля.

«Ишь, дьяволы», — гневно подумал красноармеец и встряхнул кандалы. С пылью, с блеклыми травинками и отлетевшей ржавчиной ветер подхватил звон и развеял его по полям.

1920 г.

…Днем копали окопы за станицей, в поле, а ночью собрались все на площади, около ревкома. Солдаты пришли со своими винтовками и сумками и держали себя строго и деловито важно. Так они, вероятно, держали себя и на войне и эту привычку принесли домой. Парням выдали винтовки в ревкоме, и они долго не знали, что с ними делать: гремели затворами, вскидывали на плечи и целились в небо.

И не думалось, что там, за станицей, за далекими курганами и вербовыми балками, не торными дорогами, а зелеными овсами и озимями, саранчой ползут сюда белые толпы — офицеры, господа и казаки. Было все просто и обычно: тополи на бульваре чистят свои листья, как птицы, в раскрытом окне ревкома горит лампа, звенят колеса запоздавшей телеги, покрикивает паровоз на вокзале…

Все эти люди с винтовками — свои ребята. Всех их Титка знал с самого детства. Днем, когда они рыли окопы в поле, в зеленях, они делали это так же истово и заботливо, как и обычную работу по хозяйству, и говорили не о белых, не о борьбе, а о своем, о маленьком, о простом и понятном — о земле, о хозяйстве, о своих недостатках. Вот и теперь они собрались здесь, будто на артельный деревенский труд.

Огненная полоса из раскрытого окна падала прямо на тополь в палисаднике. С одной стороны он горел, а с другой был черный. Через дорогу перекидывалась ветвистая тень и пропадала во тьме площади. На лилово-пепельной дороге стоял пулемет. На корточках, опираясь на ружья, сбились в кучу солдаты и говорили, как надо делать «чертову поливку».

В комнате горела висячая лампа с белым абажуром, похожим на макитру. Сосал, как всегда, мокрый окурыш брат Никифор Гмыря, предревкома, натужливо кашлял и разговаривал с солдатами, которые стояли перед ним.

Солдат Шептухов, бывалый веселый парень, подмигивал в сторону Гмыри и смеялся.

— Как по чертежу разъясняет… Башка. Любому охвицеру даст сорок очков вперед. Знай наших!

Около крыльца Титка наткнулся на человека с винтовкой. Стоял он как-то скрючившись, словно мучился в лихорадке. Это был учитель Алексей Иваныч, у которого еще недавно учился Титка.

— Вы зачем сюда пришли, Алексей Иваныч? Да еще больной: идите домой! Вам здесь нечего делать.

Учитель строго спросил его:

— А кто тебе, мальчишке, позволил взять винтовку? Тебе надо в конники играть, а не с беляками драться. И я не болен. Я задумался — даю себе отчет в прожитой жизни.

Титка взволновался: как же это можно, чтобы Алексей Иваныч пошел в окопы? Он — учитель и человек уже пожилой: у него уже седеют волосы, и всем известно, что у него чахотка.

— Я пойду к брату, Алексей Иваныч, и скажу ему, чтобы он вас домой отправил и винтовку отобрал.

Учитель вспылил и стал как будто выше ростом.