Заклятие (сборник) - Страница 3

Вот таким был его ответ на робкое послание бедной Мины. Чудное письмо, по крайней мере на мой взгляд. Герцог запечатал эпистолу, потребовал карету и уехал из Витрополя в Ангрию.

Трудно описать неутомимую энергию, которой было отмечено его поведение в следующие пять или шесть недель. Он всегда деятелен, всегда с жаром отдается тому, что намерен совершить. Сколько я его знаю, он всегда вкладывал в исполнение задуманного душу и сердце, а сейчас, казалось, был готов вложить и самое жизнь.

Даже Уорнер[8] едва за ним поспевал. Заморна с головой бросался в самую гущу дел, неустанно выискивал себе трудные занятия, но едва ли выглядел удовлетворенным, когда их находил. Дни напролет он расхаживал по немощеным улицам Адрианополя, руководя строительством, то давая указания при возведении арки, то поднимая лебедкой тяжелый мраморный блок, то стоя посреди грязи и шума будущих площадей, покуда землекопы рыли в неподатливой почве фундаменты под новые дома.

Стройного, высокого юношу в черном платье и шапочке, обрамленной густыми кудрями, видели повсюду: он ступал властно, направляя все вокруг, словно дух – повелитель бури. Иногда его фигура возникала высоко на фоне неба, на тонкой жердочке лесов, там, где, подобно сотам, росли арки будущего дворца, а мощные балки перекинулись над бездной, от которой закружилась бы голова у юнги. Здесь монарх расхаживал бесстрашно, как орел в своем гнезде на вершине горного пика. Глаза смуглых, суровых подданных часто обращались на него с восхищением, когда он, точно молодой олень, прыгал с одного узкого карниза на другой или шел по дрожащей балке прямо и гордо, словно по паркету Уэллсли-Хауса. Иногда взгляд выхватывал его, высящегося над толпой подчиненных у котлована, в который по его указаниям закладывали заряд, чтобы взорвать скальное основание. Закончив инфернальные приготовления, он своим глубоким, завораживающим голосом командовал всем разойтись, сам отступал последним, а когда оглушительный громовый раскат вырывался из каменной могилы, сотрясая окрестные холмы, ближние и дальние, первый разражался ликующим «ура!», которое, подхваченное остальными, звучало все громче и громче по мере того, как гасли отзвуки взрыва.

Но к вечеру, когда все заканчивалось, когда зодчие, каменщики и плотники, собрав линейки, циркули и отвесы, уходили, тогда задержавшийся наблюдатель мог различить величавую фигуру, одиноко сидящую на ступенях будущего здания. Все вокруг было пустынно и безмолвно. Недвижно, как Фадмор в пустыне[9], безгласно, как Тир на забытом море[10]. Не слышен стук топора, молотка, зубила. Дневной грохот забыт, стихли крики рабочих и отзвуки их шагов, легкий ветерок навевает сумеречное забытье, тихие стоны былого вползают в город с небес вверху и с земли внизу, от замерших до утра окрестностей.

В такой час Заморна, единственный житель своего воздвигаемого города, смотрел (возможно, скрестив руки на груди) на желтую прерию, не ограниченную ничем, кроме бледно-золотистой полоски восточного горизонта; взгляд его выражал не столько печаль, сколько напряженную мысль. Суровость лежала на прекрасном юном челе, словно тень зловещего неба на белом мраморе дворцовой стены, алые губы были сжаты, как если бы вечное молчание наложило на них печать. Черты не выражали никаких сильных переживаний и вообще никаких чувств, кроме глубокой задумчивости, и только по временам мертвенная бледность сменяла обычный румянец щек. Тогда можно было догадаться, что червь грызет его сердце, что некая боль, мучительнее всегдашней, заставила кровь отхлынуть от лица. Однако вскоре краска вновь возвращалась побледневшим ланитам, а когда герцог слегка менял положение и пристальнее всматривался в затуманенный восток или переводил взгляд на тростниковые заросли по берегам Калабара, становилось ясно, что дух его, хотя бы на время, одолел внутреннего мучителя, что политические или военные замыслы взяли верх над горем родителя, теряющего дитя.

Так он сидел однажды вечером, когда внезапно безмолвная площадь огласилась эхом шагов, и из глубокой тени окружающих зданий выступил Розьер[11].

– Ты, Эжен? – спросил хозяин, поднимаясь ему навстречу. – Они приехали?

– Да, милорд, вчера вечером в десять. Всего три кареты: мисс Лори и мистера Сидни, катафалк с телом и коляска гробовщика.

– Довольно, Эжен! А где Эрнест, Эмили и… и… ну, ты меня понял, остальные. – Последнее слово было произнесено с нажимом.

Эжен поклонился:

– Думаю, они приедут завтра, милорд. Его светлость поехал встречать их во Фритаун.

– Его светлость! Так герцог тоже здесь?

– Да, милорд, уже четыре недели. Но не в Уэллсли-Хаусе.

– Странно, что я его не видел.

– Он опасался столкновения. Ангрийская дорога так многолюдна.

Заморна опустил голову и крепко сжал рукою плечо слуги.

– Ты хочешь сказать, – вполголоса проговорил герцог, – что он в окрестностях Витрополя уже четыре недели. Кунштюк следил?

– Да, как рысь, и я тоже, но случая не представилось. Он редко действует напрямик.

– Отлично, – произнес герцог, выпрямляясь. – Я доволен и думаю, что тебе можно доверять. По крайней мере, если бы я хоть на миг заподозрил обратное…

Он сделал паузу и обратил на камердинера грозный, испытующий взгляд, который тот мужественно выдержал.

– Я сказал вам правду, милорд, – ответил слуга, – ибо знаю, что ложь, а по этому поводу особенно, закончится для меня огненной микстурой и свинцовой пилюлей. К тому же обстоятельства свидетельствуют в мою пользу. Он не отважился бы и на малейший шаг, если бы мог, ибо знает, что ваша светлость в силах отплатить ему той же монетой.

И Розьер хохотнул, подмигнув хитрым глазом.

– Молчать! – проговорил Заморна, и голос его был глух, как далекий громовой раскат. – Да как ты смеешь зубоскалить. Отплатить! Не имею такого желания. Нет, если он даст мне повод отплатить, все будет кончено. Его жизнь и моя останутся последними картами в игре, в которую мы так долго играем вместе. Как и когда она кончится? Хотел бы я, чтобы ставки исчезли со стола, а уж чья рука их заберет, мне безразлично.

– Та рука, что их сделала, – произнес другой голос, такой же низкий и глубокий, как у Заморны, однако не ласкающий слух гармонией, а, напротив, царапающий ухо каждым своим звуком.

Герцог не изумился внезапному вторжению. Он отвечал спокойно, не поворачивая головы:

– Да, ей это удастся лучше других. Однако, мой старый друг, выйдите вперед. Я знаю ваш голос, так дайте взглянуть на ваше лицо. Не бойтесь свидетелей. Если нас кто увидит, то разве что летучая мышь или ночная цапля.

– Очень мало их, полагаю, осталось нынче в тростниках Калабара, – отвечал тот же голос, и темная фигура, выступив из-за груды щебня, встала напротив Заморны.

– Кирка, лопата и топор строителя звенят грозным предупреждением для прежних поселенцев этой долины и болотистых берегов, так что теперь между нами и горизонтом едва ли промелькнет хоть одно крыло.

– Кирка и лопата звенят предупреждением еще в одном месте, – промолвил неизвестный. – Нынче ночью в Витрополе копают могилу.

– Склеп открыли, – сказал герцог. – Как сияет фонарь церковного сторожа в тусклом подземном пространстве, легко ли ключ повернулся в заржавленном замке?

– Фонарь церковного сторожа сияет ярко, – ответил незнакомец, – озаряя золото на трех роскошных гробах. Разве рядом с ними не хватит места четвертому? Ключ повернулся как по маслу, и могила завтра утром откроется так же бесшумно. Однако, Заморна, куда положат младенца?

– На грудь матери, – отвечал Заморна сурово и глухо.

– Что ж, положите его туда своими руками, герцог. Она перевернется в гробу, если это сделает кто-нибудь другой. Много ли будет провожающих?

– Вряд ли. Слезы скупо льются над тем, кто прожил всего шесть месяцев.