Всемирный следопыт, 1928 № 10 - Страница 4
За этим занятием с трудом можно было выбрать время для того, чтобы познакомиться с кораблем, а корабль заслуживал того, чтобы его обойти. «Красин» — величайший из ледоколов (11 640 тонн водоизмещения; машины мощностью в 10 000 лошадиных сил). Беспрестанно, час за часом, гудят машины за переборкой моего лазарета и валами трех огромных винтов сотрясают всю корму.
«Горячий проход» отделяет мое жилище от машинного отделения; это не только техническое название единственного прохода вдоль судна, — он действительно горяч. От низкого подволока (потолка), вдоль которого проложены трубы паропроводов, пышет жаром, и на проходящих, подогнув голову, людей капает обильная роса. В этот проход выходят двери машинного отделения, поравнявшись с которыми, чувствуешь дуновение, более жаркое, чем зной тропиков. Входя на верхний железный трап машинного отделения, непривычный человек набирает полные легкие горячего воздуха; руки с трудом держатся на скользких, обжигающих сквозь обтирку, поручнях. По мере того, как опускаешься, температура делается все более невыносимой, особенно, когда достигаешь верхних частей цилиндра. Берет сомнение: спускаться ли дальше в железный колодец, откуда навстречу несутся размеренный лязг стали и придушенное дыхание машин? В свете ярких электрических ламп внизу, на железной палубе, сверкают голые спины машинистов с белыми сетчатыми косынками, повязанными вокруг шеи и вбирающими в себя обильный пот, катящийся с лица.
Машинная команда относится к «холодному» цеху. Я не знаю, почему — к «холодному», когда температура, нормальная для этого цеха, равняется 45–50 °C, иногда достигая 55°; когда в очень свежие дни и при малой работе машин она падает до 40°, машинисты считают себя отдыхающими…
Здесь, в этом «холодном» цехе, стоят три вертикальных гиганта по 3330 лошадиных сил, вращающие беспрестанно мелькающими шатунами 17-дюймовые гребные валы. В тесных проходах между мечущимися массами металла снуют, ни минуты не имея покоя, люди машинной вахты, работающие здесь вследствие неполного комплекта людей на две вахты.
Через узкий проход вышиною не более полутора метров, с грозно нависшим грузным металлом аварийной заслонки, я проник в кочегарку. Здесь, в этом Дантовом чистилище, температура не так жестока. Сверху, сквозь широкую трубу вентилятора, хлещет струя морозного воздуха, в то время как снизу, из открытых топочных дверец, несется свист бушующего пламени, и ярко-красный сноп света вырывает из тьмы черные фигуры кочегаров. В четырех кочегарках «Красина»—10 котлов, в топки которых за день должно быть подброшено не менее 120 тонн угля. «Красин» — непомерно прожорлив…
Не следует, однако, удивляться этой прожорливости: ведь машины должны со скоростью, достигающей порой четырнадцати узлов в час, проталкивать сквозь вскипающую под форштевнем воду этот огромный черный утюг, далеко не отличающийся стройностью форм и приспособленный исключительно для того, чтобы хорошо ломать лед.
Как бы там ни было, со скоростью одиннадцати узлов в час «Красин» откладывал милю за милей на круглом циферблате лага (аппарат для измерения пройденного расстояния). 19 июня за кормой осталась свинцовая масса острова Борнгольма, и серые воды Балтики стали голубеть у нас на глазах. С голубизной воды появилось и солнце и огромные голубые окна на небе среди пушистых масс белых облаков.
С появлением солнца радостью расцвело лицо нашего штурмана Петрова, скорбевшего из-за невозможности поймать столь нужное ему солнце в секстант. Петров немедленно переселился из своей заваленной картами каюты на верхний мостик, выселив твердо обосновавшихся там журналистов. Теперь им пришлось перекочевать на бак[5]), где в уютном соседстве с брашпилем они имели возможность набираться впечатлений в часы, когда консервы и сыр в трюме вели себя хорошо и их не надо было перекладывать с места на место в ожидании возможного шторма. Когда палубная команда добралась, наконец, до возможности привести немного в порядок палубу «Красина», идиллия журналистов была нарушена. Стремительные водопады морской воды полились из брандспойтов. Ненароком попадали под эти водопады замечтавшиеся журналисты…
20 июня, примерно в полдень, мы миновали маяк Альбуен у входа в пролив Бельт. Здесь мы должны были взять лоцмана. Я думал, что мы остановимся, встанем на якорь, проделаем ряд формальностей — ничего подобного! На полном ходу к борту «Красина» приблизился кругленький беленький ботик, деловито пыхтя нефтяным мотором; два раза напрасно пытался подойти к «Красину», отбрасываемый волной, на третий раз он перебросил краснолицего коренастого человека в белой фуражке на спущенный с борта «Красина» штормтрап. Через полминуты на командирский мостик «Красина» входил старик с лицом индюка, с висящими под подбородком широкими складками. Лоцман деловито прошелся по мостику, сунул в уголок свой крошечный саквояж, выложил на столик маленький, доисторического образца, бинокль и принялся на языке, который он считал английским, объяснять нашему штурману порядок прохождения через Бельт.
Бельт больше похож на широкую гладкую реку, чем на пролив, соединяющий Балтийское и Немецкое моря. Он неширок, по обеим его сторонам тянутся плоские песчаные берега, а вдали видна сочная зелень бесконечных садов и лугов. Садики — подстриженные, аккуратно размеренные, с торчащими из деревьев острыми красными крышами. Совершенно та же картина и на берегах следующего за Бельтом Феммерн-Еельта. Только в Категате, где море делается светло-голубым, береговой пейзаж меняется, по берегам появляются бесконечные плоские дюны, совершенно исчезающие, начиная от Скагена, где Категат переходит в Скагеррак. Там мы расстались со следующим лоцманом — седым, как лунь, стариком, с ловкостью мальчика спустившимся с высокого борта «Красина» в такой же круглый беленький, как и привезший первого лоцмана, ботик, еще более бешено прыгавший на волне.
К полудню мы добрались до Утсире, где плоские дюны сменились высокими серыми скалами. К нам на борт влез лоцман-норвежец, еще более коренастый и краснолицый, чем все побывавшие у нас датчане. Он и вел нас Берген-фиордом — извилистым, вьющимся прихотливой змейкой между высокими, изредка опушенными зеленью лесов, серыми скалами. В расщелинах, иногда у самой воды, лепятся крошечные домики, такие чистенькие, аккуратные, словно они только что сняты с выставки игрушечного магазина. Аккуратно выложенные и чисто выбеленные каменные ограды тянутся по границам прибрежных усадеб. Почти около каждой усадьбы высится белая мачта с полощущимся на ней красно-синим флагом Норвегии.
Все, кто был свободен, высыпали на палубу «Красина», любуясь преддверием одного из красивейших мест Норвегии— Берген-фиорда. К Бергену мы подошли к 6 часам вечера, встреченные десятками лежащих на борту, почти касающихся боды парусами стройных белых яхт.
Берген — первый этап на нашем пути и в то же время последний. Забрав здесь максимальные запасы угля, мы должны будем итти до Шпицбергена без всяких заходов.
Берген — чудесный городок. Эта рыбная столица Норвегии, насчитывающая всего около 120 060 жителей, раскинулась широкой панорамой по крутым склонам обступивших фиорд гор. Что меня поразило в первый же день посещения Бергена — это его изумительные дороги и большое количество блестящих новеньких прокатных авто, бесшумно скользящих по улицам. Мало того, что улицы здесь ровны, как стол, и что, едучи в машине, можно свободно писать, — на каждом повороте аккуратно рассыпан гравий, не позволяющий шинам авто скользить; то же самое — на всех крутых спусках и подъемах. Чья-то заботливая рука каждый день возобновляет, разравнивает эту насыпку. Вторая особенность города— это обостренная, бросающаяся в глаза, чистота жилищ. Даже в крошечных домиках, иногда в 2–3 окна, сгрудившихся на тесных окраинных уличках, все блестит свежей краской; от начищенной меди ручек, ст старательно вымытых стекол рябит в глазах.