Всего несколько дней - Страница 3

— У нас не больше, чем у вас, — вяло возражал отец, прислоняя к мольберту свернутый в трубку лист, закуривая сигарету.

— У нас! Ха-ха. Машинистка больше положенного не настукает. У вас выше нет, уравниловка. Скажет тоже — ха-ха! — у них и у нас!

— Татьяна, перестань. Несет какую-то ересь. Ну, что ты на меня нападаешь? — тихо и грустно защищался отец.

…Антон раздумал идти к Пушкину. Побрел назад, к дому. Сел во дворе на скамью под сиреневым кустом с пожухлыми листьями.

«А я? Хотя бы единственный раз спросил папу, что у него? Какие планы, надежды? Ведь были у него планы, надежды. А я ни разу…»

Мама ворчала на отца.

— Пилишь, как пила, — говорил отец.

Но иногда раскаяние, жалость бурно охватывали маму.

— Выходец из прошлого века. Интеллигент высшей марки. За то и ценю. Понял, дурень?

Отец молча курил. Он без перерыва курил. В его маленькой, отгороженной фанерной перегородкой комнатенке, которую мама торжественно именовала мастерской, висели тучи дыма, и даже в летние дни, когда окно распахнуто и ветер колышет ситцевую занавеску, едкий табачный дым не рассеивается. И за куренье мама пилила отца. За нелюдимость.

— У других знакомые, товарищи. Если хочешь знать, товарищи — все. Были бы у тебя друзья…

— У неудачников не бывает друзей, — угрюмо возражал отец.

— С чего ты взял, что неудачник? — вдруг вскипала мама. — Ты одаренный. Но только ты, понимаешь, Виталий, ты слишком в себе. Необщественный, неколлективный. Боже! Кто мог бы с тобой ужиться, кроме меня?.. Антон, подмети пол. Бог знает что в доме творится! Всё на мне. Заездили вы меня.

Почему-то у мамы была особенность ласковые слова говорить тихо, а упреки кричать так, что слышно не только на лестничной площадке, а, наверное, на всех этажах. И уж соседке, конечно, до слова.

Правда, их единственная соседка, бухгалтер на пенсии, в своей тесно заставленной старой мебелью комнате почти не жила, нянча внука где-то в окраинном районе Москвы. Но уж когда приезжала, вдоволь наслушивалась маминых жалоб.

А отец кротко:

— Мы счастливые с тобой, Антошка, у нас есть наша мамочка. Остальное — вещи, гарнитуры — обойдемся без них. Я за всю жизнь по лотерейному билету не выиграл. Нет, и не надо.

Вдруг, к общему изумлению, отец выиграл по лотерейному билету швейную машину. Мама и Антон разглядывали ее, как игрушку, и радовались: все-таки выиграли. А отец расстроился.

— Похоже на насмешку. Пусть бы собрание сочинений какого-нибудь современного классика, вазу какую-нибудь, я уж не говорю о «Жигулях». Зачем нам швейная машина? Тем более что мама и шить не умеет.

— Научусь. Я у вас рабочая лошадка, всему, что надо, научусь. А ты мог бы деньгами взять свой выигрыш. Туго ты соображаешь, Виталик, что касается практики.

Почему Антон, которому идет уже шестнадцатый год, никогда не участвовал в семейных делах и заботах? Все его интересы на стороне. Школа, кино, шахматы, товарищи, книги и… в самое последнее время — она. Она — его тайна. Никто, даже Колька Шибанов, не подозревал, что у него есть тайна — она. Антон знал ее издали: она на класс его старше. Они не обмолвились словом. Ничто их не объединяет, не связывает…

Антон сидел на скамье под кустом сирени и думал об отце. О том, как они будут жить без отца. И о ней. Он знал о ней только одно — ее зовут Ася Дубровина.

Может быть, завтра он пойдет в школу? Послезавтра? Ни завтра, ни послезавтра, и вообще неизвестно когда. Чем дальше, тем труднее Антону там появиться. Прогул затянулся. И школа не вспоминала о нем. В огромной, многомиллионной, богатой заводами, институтами, искусством, театрами, вернисажами, выставками, архитектурными памятниками, в стремительной, древней и новой Москве многие ли знали художника Виталия Андреевича Новодеева?

Никто не сообщил в школу, что у девятиклассника Антона Новодеева умер отец. В школе не знали. Даже Колька Шибанов не спохватился узнать.

Мама не подозревала, что Антон ее обманывает. Он наловчился обманывать. Вечерами мог сидеть час, уткнувшись в учебник, ни строчки в нем не прочтя.

А мама, вернувшись с работы, наспех поставив вариться на завтрашний день суп или щи, стукала на машинке, печатая что-то для заработка. Так было и при папе. В сущности, что изменилось? Нет папы. Все остальное — как было. Между тем, все изменилось. Бывало, папа, стоя перед мольбертом в своей комнатенке-«мастерской», водил кистью. Потом ужинали в кухне, переговариваясь об обычных делах, ничего особенного — но нет папы, и одиноко и грустно…

Антон заметил, мама часто задумывается, покачивая головой, протяжно выговаривает:

— Да-а.

— Мама, чему ты «дакаешь»?

— Своим мыслям. Помнишь, отец иногда назовет меня — Тати-а-на. Как мосье Трике… Антон, холодильник барахлит, папа починил бы. Ты уж не маленький, Антон, а ничего не умеешь.

Она вынула из машинки отпечатанную страницу в четырех экземплярах, разложила по стопкам.

— Первую часть кончила. Важная работа, военные мемуары генерала в отставке Дмитрия Анатольевича Павлищева. Довольно любопытно. Антон, отнесешь по адресу. Возьмешь продолжение.

Она аккуратно вложила отпечатанную рукопись в портфель Антона. Раньше такие поручения выполнял отец. «Свободный художник, оторвись на часок от творчества для житейской прозы», — посылала мама.

Теперь Антон понес мамину работу генералу в отставке Дмитрию Анатольевичу Павлищеву.

Всё, всякая мелочь напоминала отца. Раньше и не замечал, как папа живет. А теперь… вот несет рукопись какому-то генералу Павлищеву и почему-то вспоминает, как прошлым летом отец взял его в родную деревню в области, соседней с Московской.

Отец с детства не был там и вот решил навестить. И что же? У нас много по стране богатых колхозов, даже миллионеров, везде тракторы, машины; колхозных девчат и парней по одежде не очень-то отличишь от городских, часто и по образованию вровень, а папина Осиновка на реке Резвухе обнищала, избы покосились, те вросли в землю, а те заколочены; полчища бурьяна нагло буйствуют на брошенных огородах. И роща, по которой деревня носила название, поредела, торчат пни вырубленных осин. А где Резвуха, с омутами, ивами, сочной осокой у зеленых берегов, быстрыми струями и шумным колесом мельницы — там бурлит, падая через плотину, вода? Где Резвуха? Вдоль вязкого от черной грязи ложа бывшей веселой реки не протекал, а почти недвижно лежал меленький, в шаг шириной, невзрачный ручей. Отец сел на траву, где раньше был берег реки, оперся на колени локтями, подбородком на кулаки:

— Обмелела река моего детства.

После сказал Антону:

— Вот заняться бы тебе… Деревенские реки мелеют. Вымирают реки. Раньше держались запрудами, плотинами. Теперь запруд нет. Заняться бы тебе этой проблемой.

Папа горевал о реке своего детства. Никого не осталось в деревне, родных нет. Теперь нет и Резвухи.

Генерал жил в одном из тех светлых, нарядных домов, которые высились поодаль направо и налево, окружая неуклюжий приземистый дом Антона Новодеева, грозя его потеснить.

Двор, как и дом, отличался ухоженностью, обдуманностью планировки, лужаек, скамеек, молоденьких елочек, посаженных стройными рядами или в кружок. Вдоль части первого этажа тянулась крытая галерея, где несколько белых плафонов лили с потолка мягкий свет, приглашая в гостеприимные двери входа. В просторном вестибюле за столом с телефонным аппаратом восседала пожилая женщина в очках, читала журнал «Здоровье».

Глянула на Антона поверх очков:

— К кому?

Генерал Павлищев обитал на пятом этаже. Послышались чьи-то легкие шаги, дверь отворилась и… Кто сказал, что на свете не бывает чудес? Дверь отворила она.

— Антон! Новодеев!

Представьте, она тоже знала его имя!

— Ты ко мне?