Византия сражается - Страница 107

Машина внезапно рванулась вперед, разом набрав безумную скорость. Самолет напоминал взбрыкнувшую лошадь, запряженную в сани, мы как будто мчались по неровному склону на салазках; это одновременно и бодрило, и тревожило. Грязные брызги неслись мне в лицо. Я почти тонул в них. Вода в озере оказалась стоячей.

Самолет завибрировал, развернулся на воде, наклонившись на правый борт. Потом я заметил движение элеронов на крыльях, и мы поднялись над зеленым озером и ивами; самолет резко накренился, и коньяк внезапно согрел все мое тело, разум и душу. Мы летели над лесом, разрушенными домами, заброшенными полями; летели к холмам и синему морю, мчались в тумане между небом и землей. Я видел блестящие мелкие лиманы с заброшенными курортами, колонны марширующих людей, всадников, автомобили, составы с боеприпасами и артиллерией. Я ощутил свободу полета. Не существует удовольствия превыше этого. К чему люди взбирались по горам, когда они могли извлечь гораздо больше пользы, летая? Ветер ревел и при этом успокаивал; такого сочетания риска и умиротворения не испытывал ни один завсегдатай модных курортов. Серый туман обернулся городом. Одесса с воздуха, с ее фабриками и храмами, портами и железными дорогами, выглядела точно так же, как в тот день, когда Шура показывал мне город: в его облике было что-то нездешнее и чудесное; но я настолько привык убегать от действительности, что меня нисколько не взволновала новая встреча с городом после долгих месяцев отсутствия. Я был добросовестным работником и занялся своим делом.

В доках собирались большие группы людей, широкие причалы были заполнены. В бирюзовом море я разглядел несколько кораблей. Виднелись большие пушки. В дальних предместьях располагались орудия, конница, пехота, но их было явно недостаточно. Красные плохо подготовились к встрече с Деникиным. Потом снизу донесся стук. На мгновение двигатель умолк, и я слышал только грохот орудий и визгливый смех Петрова. Он опустил самолет. Я почувствовал слабость. В нас стреляли. Двигатель снова заработал. Зенитная артиллерия вела по нам огонь. Шрапнель рассекла ткань, но серьезного ущерба выстрелы не нанесли.

Петров вел самолет вниз, в дым, на верную смерть; он летел низко над конторами, гостиницами, многоквартирными домами, а я делал пометки на картах. Мы промчались над лестницей церкви Святого Николая, по которой я бродил в первый одесский день вместе с Шурой. Мы облетели вокруг купола с огромным распятием; по одну сторону от купола простирались обрывы, сады и деревья, модный Николаевский бульвар, по другую – море и корабли; мы кружились и кружились, как игрушка на палке. Это было глупо и опасно. Петров все смеялся. Орудия из доков продолжали стрелять по нам. Неужели он рассчитывал, что нас подобьют? Повсюду висели клубы дыма. Петров распахнул свою летную куртку и вытащил предмет, который спрятал перед полетом. Он держал сверток в левой руке. Тряпка сорвалась и умчалась прочь, как мертвая птица. В руке Петров держал не бомбу, а большие песочные часы на мраморной подставке, возможно, работы Фаберже, из белого с синими прожилками мрамора. Стекло блестело. Песок искрился серебром. Петров вытянул руку, потом заложил вираж, наклоняя самолет еще ближе к куполу. Я почувствовал, что меня сейчас стошнит. Продолжали стучать пулеметы. Я мог различить их грохот сквозь шум двигателя, как будто издалека.

Самолет почти коснулся креста. Петров бросил песочные часы вниз, на золоченую крышу храма. Он смеялся. Я мог разглядеть его зубы. Очки превращали его лицо в череп с двумя огромными черными впадинами. Летчик побледнел. Его ноздри пылали. В бинокль я смог разглядеть, как часы коснулись купола и разбились; я видел, как мрамор раскололся на куски. Песок рассыпался, как монеты. Потом мы понеслись вниз, прямиком на пушки, стоявшие на верфи. Я, обезумев, начал делать новые пометки на карте. Внезапно самолет накренился. Я оглянулся назад. В Петрова попала шрапнель. Пули разорвали ему пальто, была видна окровавленная плоть. Он продолжал усмехаться. Из-за очков я не мог разглядеть истинное выражение его лица. Он махнул мне простреленной рукой; потом самолет поднялся в сине-зеленое небо Одессы, и вновь воцарилась тишина. Двигатель окончательно умолк. Мы плыли по ветру. Петров позвал меня. Думаю, он был безумен, потому что называл меня полковником и говорил о победителе. Его смех уже не прерывался. Он закричал: «Прощайте!» – и вновь запустил двигатель. Смех и шум машины слились для меня воедино. Мы начали пикировать прямиком в море. Я понял, что он хотел меня убить. Что-то оторвалось от самолета. Думаю, это была часть верхнего переднего крыла. Потом самолет беззвучно вошел в штопор. Двигатель издавал шум, напоминавший смех.

Несмотря на охвативший меня ужас, я пытался урезонить Петрова. Он совершенно обезумел. Ненависть ко мне или к тому, что я, по его мнению, воплощал, погубила его разум. Я до сих пор не могу понять этого. Он был мертв или, по крайней мере, без сознания повис на своих ремнях. Я не мог дотянуться до рычагов управления. Я отстегнул свой ремень безопасности и спрыгнул. Самолет врезался в воду и понесся по ней так, как будто все еще летел по воздуху. Я тонул. Мне показалось, что мои ребра сломаны. Я стал продвигаться к поверхности воды. Петров и «Эртц» исчезли в глубине. Я не мог как следует плыть. Но течение понесло меня, и я, изумленный, выбрался на пляж, поднялся и начал пробираться через скользкие камни. Пляж круто уходил вверх, почти сразу зарастая травой. Я уже мог разглядеть несколько зданий. Я задыхался. Мои ребра, казалось, уцелели. От Петрова не осталось и следа. От самолета тоже. Эта прекрасная машина исчезла навеки. Не думаю, что такие еще производят. Ноги меня не держали. Мне с трудом удавалось выпрямиться, я то и дело сгибался и опирался на руки. И все же почувствовал себя воскресшим, когда, полностью одетый, ощущая тяжесть пистолетов при каждом шаге, выбрался с пляжа и увидел на выгоревшем променаде пустынную эстраду. Я сошел на берег в Аркадии.

Город спящих козлов; город преступников; город ноющих ворон; прощелыги валяются в переулках; пташки поют лживые песенки. Синагоги горят.

Стальной царь, идущий с юго-востока, из грязного города козлов, от древних руин. Сталь загнала их обратно в руины. К древним чужим морям, омывающим разрушающуюся скалу. Прочь от их родины. В бездну стыда; прочь от Бога. Куда они могли пойти? Эти благородные люди слишком долго сражались за свою землю; слишком долго, чтобы помнить причину. Почему они сражались? Почему они не сражаются теперь, эти русские? Звезды были уничтожены. Укрыты адской чадрой. Звезды сгинули в огромном темном солнце. Солнце взошло над Россией; и воцарились в ней хаос и древняя ночь. Мы только теперь узнали, в чем хитрость. С гор, из грязного города козлов и руин, явился смуглый грузинский царь, плачущий о России, которую уничтожил его повелитель; царь, возносящий хвалы дьяволу, но стремящийся к Богу. Жаждущий откровения, молчания, древних тайн и оплакивающий благочестивые взоры, старые бороды, прогнившие суеверия ханов и фарисеев, стреляющий в спину любому, кто посмел бы напомнить ему, словом или делом, о том, что он потерял. Безумный стальной человек, грешный священник, ты принес в Россию религию мести и отчаяния. Две головы, две души, два крыла. Обреченный король, владеющий сокрушающим молотом и серпом последней жатвы. Они невидимы и смертоносны. Я видел крестьян с этим оружием в руках, оружием скотов. Я видел, как они надвигались на евреев. Они вспарывали врагам внутренности и обретали силу отчаяния.

Они спрятали кусок металла у меня в животе. Они пролили мою кровь. Они пили мою кровь. Они осквернили ее. И металл – как холодный плод в моей утробе, и я не позволю ему ожить. Лишь когда я умру, мир узнает, что я скрывал; мир узрит мою маленькую, скачущую, милую, смеющуюся оловянную куклу. Этот кусок металла угрожает всему моему существованию. Но я не позволю ему вырасти. Я не позволю ему танцевать. Я не позволю ему кланяться. В свой черед он не позволит мне согнуться. Что это – гордость? Совесть? У меня нет никакой совести, за исключением долга перед Господом. У меня нет никаких обязанностей перед людьми. Только перед наукой. Я не хожу ни под какими знаменами. Я – сам за себя. Почему они что-то дают мне и что-то отбирают? Почему я не властен над собой? Бог – мой отец. Мой отец предал меня. Христос восстал из мертвых. Почему они карают людей Агнца? Греки вошли в город Одиссея. Французы, австралийцы, британцы и итальянцы. В те дни все они вспомнили о турках. И все еще сражались с ними. И ислам был побежден. Но Великобритания возлюбила ислам и позволила ему вновь возродиться. Великобритания и ее романтичная глупость, ее еврейские премьер-министры, ее банкиры и сутенеры. Эсме солгала мне. Ее не насиловали. Агитационные поезда. Счастливый муж-кулак. Мертвый муж. О Украина, сердце нашей империи, оплот против ислама! Почему погибла ты так позорно, пожирая собственную плоть, разрывая собственных детей, уничтожая всех, кто любил тебя? Гиены смеются в твоих храмах. Греки ушли из Одессы. Они укрылись на Молдаванке. Старые здания остались там же, где стояли до войны, но теперь пахли землей и сыростью. Никто не пожелал остаться в Аркадии, кроме нескольких евреев. Один из них отвел меня в дом, который вряд ли ему принадлежал, слишком роскошный, построенный со вкусом. Еврей шел легкой походкой, он не скрывал своей скорби; но его прикосновение было дружеским. Он был совсем молод, писал статьи в какой-то одесской газете, но теперь лишился работы. Он сказал, что газеты появляются и исчезают вместе с завоевателями.