Утро богов (Антология) - Страница 12

Я устал, прошагав с праздничным шествием весь путь от скалы над прибоем, где, по преданию, сама Хранительница Кораблей явилась первопоселенцам, до дверей храма. До сих пор гудело в голове от резкого крика авлосов, звона лир и тригонов, рева хриплых военных труб, ликующего пения девушек. Поток коней в богатой сбруе и людей с венками на головах, несущих сосуды с вином и медовые пироги, жертвенных быков и баранов, свистящих и барабанящих, прокатился через наш обычно тихий город, чтобы благоговейно простереться перед мраморным алтарем и — откатиться, рассыпаться брызгами, исчезнуть, оставив лужи вязкой крови со стаями мух да растоптанные цветы. Но праздник не умер, он лишь стал кротким и задушевным, словно кулачный боец, после ярости боя смывший пот и кровь и явившийся на свидание к возлюбленной…

Меж светлых стволов, под густыми темнеющими кронами, над ясной морской далью слепо улыбались на постаментах белые хариты и нимфы. Под ласковое журчанье сиринксов кружил на поляне девичий хоровод, поодаль — другой… Мирина не участвовала в танцах, рядом с нею не было подруг. В полном одиночестве сидела она у засыпанного цветами маленького жертвенника, опершись на изогнутую спинку скамьи, и смотрела на море. У любой другой эта поза, наверное, выглядела бы нарочитой, только не у Мирины. Красивее женщины я в жизни не видел — Эвпатра считалась моей нареченной с детских лет, о том договорились отцы наши, и любовь к ней выросла из привычки; но в глубине души я всегда стыдился ее непритязательной внешности… На Мирине был наряд, приличный дочери богача кремовый аттический пеплос с отворотом наперед, заглаженный мелкими складками, поверх него — легкий голубой гиматий, отброшенный за спину, с концами, сколотыми на плечах. Волосы она подобрала пучком и обвязала красной лентой, надо лбом поблескивала тонкая диадема, в ушах качались ажурные трехбусинные серьги. Считая изящные наплечные фибулы, то были все украшения Мирины — какой благородный, истинно эллинский вид! Она с первого взгляда выигрывала перед большинством наших богатых девиц, привыкших обвешиваться варварским золотом и носить рядом по десять перстней.

Честно говоря, я не сразу узнал Мирину — просто залюбовался чудесной девичьей фигуркой на фоне заката, линией гладкого плеча, высокой чистой шеи, нежно-выпуклой щеки… И, лишь подойдя вплотную, убедился, что передо мною дочь Мольпагора, владельца самых больших виноградников в хоре, человека, чуть менее богатого, чем наш градодержатель Парфенокл. Когда уходил я в прошлое плавание, вести хлебный караван, была Мирина еще вовсе галчонком, угловатым и взъерошенным, — за полгода похорошела дивно, преобразилась из подростка в юную богиню.

Она меня узнала сразу же — я бывал у Мольпагора по делам, как начальник конвоя торговых кораблей. А узнав, заговорила с удивительной легкостью, непринужденно, точно с давним другом. Милая девочка! Праздник Афродиты вышел в этом году хуже, чем в прошлом, потому что прошлогодний виноград от дождей уродился кислым; зато один купец привез отличные сласти из Милета, в том числе любимые Мириной фрукты, сваренные в меду; и еще он привез какой-то прозрачной ткани, расшитой цветными нитками, и Зета, дочь Главкия, уже сшила себе из нее хитон, чтобы все видели, какие у нее складки на боках… Слушал я эту славную детскую болтовню и внутренне терзался: неровня, неровня я ей, хоть и свободный полноправный полит, и хорошего рода; даже если протянется между нами волшебная ниточка, Мольпагор на порог меня не пустит…

— Что это ты загрустил? — вдруг спросила она. — Загоняли тебя сегодня, бедненький?

Я действительно думал в этот момент о печальном — кварталах древнего города, разрушенных обстрелом. Вскоре после учений приехал я туда — и увидел страшную, выпотрошенную землю… С песком и диким камнем были смешаны обломки тесаных плит, черепиц, осколки глиняной посуды. Я подобрал серебряную, почти неповрежденную монету: на одной ее стороне вроде бы угадывалась женская голова, на другой — стройное животное, как будто олень. Услышав вопрос Арины, я молча вынул денежку из кармана и подал ей, Повертев мою находку, Ариша сообщила мне, что это драхма из города Горчиппии, и на реверсе ее действительно олень, а на аверсе — богиня Артемида. У каждого полиса было свое божество-покровитель. Моя возлюбленная спросила, со свойственной ей внезапной и острой чуткостью.

— Оттуда, да?

Мне оставалось лишь кивнуть. Ариша нередко меня удивляла вообще-то простоватая и даже наивная, из рабочей семьи, порою она бессознательно постигала такие сложные вещи, которые и столичным утонченным девицам были бы недоступны… Я уже говорил, что вырос один среди книг, и мать моя всячески поддерживала мою тепличную беззащитность, мою хрупкую, ранимую замкнутость, которую она считала непременной принадлежностью «воспитанного мальчика». Только мореходное училище частично выбило из меня эти качества. Но матушка, даже когда я стал офицером, старалась хотя бы советами хранить меня от «огрубения». Особенно часто повторяла она следующую проповедь: «Если будешь серьезно встречаться с какой-нибудь девушкой, думать о браке, помни — никаких мезальянсов! Твоя избранница не должна уступать тебе культурой. Вы должны быть одной породы. У тебя за спиной пять поколений интеллигентов, морских офицеров, юристов, священников, — пусть у нее будет не меньше! Иначе — несчастье. Ты не достучишься до дикой, примитивной души, закованной в предрассудки. Или эта особа станет твоей рабыней, что, поверь, быстро прискучивает… Сейчас ты, может быть, меня не поймешь, но не дай Бог тебе самому убедиться; страшная ошибка интеллигента — вера в «простоту», в какое-то мистическое обновление через союз с «дочерью природы»… Знаешь, как порою дворянин женился на крепостной крестьянке? Ах, юность, ах, свежесть, ах, чистота! А дочь природы еще на свадьбе начинала обжираться деликатесами, затем — наряжаться без ума, без меры, капризничать, помыкать слугами, путаться с кучером или лакеем. О нет, мы не баре, они не крепостные… Наоборот, они — хозяева страны, а мы… Но тем больше пропасть, Костик, тем непреодолимей!»

Я не принимал всерьез таких поучений, но все же не мог не задуматься… И жизнь как будто подтверждала слова матушки. Сходясь с девушкой из другого общественного класса, я нередко чувствовал, насколько сильно взаимное непонимание; иногда просто пугала дикарская неуправляемость партнерши… Но вот, познакомившись с Ариной, я — после опасений, длившихся около месяца, — постепенно понял, что ни одна женщина до сих пор не давала моей душе такого уюта, такого ощущения покоя и уверенности… Ариша, не прочитавшая сотой доли того, что я, часто оказывалась и мудрее, и крепче меня, «интеллектуала», супермена, повелевающего торпедами и глубинными бомбами; она становилась доброй советчицей, и утешительницей, и надежным плечом…

Так у нас всегда, со скифских времен, и здесь ни при чем интеллигентность.

— Значит, оттуда?..

Я кивнул. Арина взяла меня под руку, хотя вообще-то не любила это делать, и просунула пальцы в мою ладонь. Мы как раз опустились по лестнице с Большой Приморской на старый участок набережной, где над опорной стенкой из желтого ракушечника дремлют особняки с «античными» портиками; их трещиноватые фасады увиты плющом и лозой, а из дворов выхлестывают олеандры. Я очень люблю это место, и Ариша тоже. Но тоска одолела, и я, ностальгически поглядывая на дореволюционную красоту, заговорил о том, каким беспощадным стал мир и как легкомысленно мы рушим тысячелетние ценности.

— Лучше не надо об этом, — перебила она. — Все равно ничего не изменишь… Давай, я расскажу тебе о моем сегодняшнем погружении!

Колдунья моя Арина: заговорила, зажурчала, и через пару минут отлегло у меня от сердца.

Дело в том, что она не просто археолог — археолог-подводник. Окраина древнегреческого города за две с половиной тысячи лет ушла на дно, сделалась частью нашей огромной черноморской Атлантиды. До сих пор Арина ныряла с аквалангом, но в последнее время экспедиции, а значит — лично ей стали частенько предоставлять батискаф «Тритон». «Тритон» — наша военная машинка, он принадлежит морскому погранокругу и недавно был вполне секретен; но, оказывается, во времена конверсии и адмиралов можно укатать…