Уникальная картина мира индивида и ее отображение на тексты: на примере текстов людей, совершивших р - Страница 9

Структуры, мало поддающиеся сознательному контролю автора или лежащих за пределами такого контроля, расположены по уровням.

Сюжет. Событие, выбираемое для рассказа, случайно лишь на первый взгляд. На самом деле испытуемый проводит предварительный отбор: что считать, а что не считать «событием». Затем из «событий» он отбраковывает субъективно «неприятные», «неинтересные», оцениваемые как социально-неодобряемые темы для разговора и пр. Кроме того, на результат отбора влияет желание или нежелание автора текста раскрыться. Выбор сюжета или отказ от какой-либо событийности может интерпретироваться как элемент в жизненном сценарии, поступок, предпочтение одной из возможных стратегий.

Синтаксис и семантика. Глубинно-синтаксические структуры и семантические составляющие лексики, не замечаемые и не контролируемые говорящим, несут ценную информацию о нем, о его картине мира, о его образе адресата послания.

3.2. ТМ «Воспоминание и псевдовоспоминание».

В ТМ «Воспоминание и псевдовоспоминание» первое задание предлагает написать небольшой текст на тему «Одно из ярких воспоминаний моего детства». Второе задание, сообщаемое после выполнения первого, по инструкции звучит так: «Отложите ручку. Закройте глаза. Постарайтесь вообразить себе человека, абсолютно во всем вам противоположного, вашего антипода». Затем предлагается сочинить выдуманное воспоминание от лица этого воображаемого антипода. Благодаря последовательности заданий участник сначала погружается в воспоминания собственного детства, и поэтому, фантазируя на тему третьего задания, создавая образ «своего антипода», неизбежно обращается к собственному опыту и к собственным представлениям о себе. Этому способствует намеренная расплывчатость инструкции: поскольку создание «абсолютного антипода» потребовало бы перечисления, пусть со знаком «минус», абсолютно всех собственных черт (трудно даже помыслить, что же именно следовало бы перечислить), то перед каждым участником вставала проблема выбора, какие именно собственные черты счесть наиболее значимыми. О том, как решалась эта задача, будет сказано ниже, однако в любом случае образ создаваемого в методике другого оказывался проективным: участники методики непременно наделяли своего персонажа-антипода рядом собственных черт, характеристик, проблем, конфликтов и т. п.

В качестве исходной темы в ТМ «Воспоминание и псевдовоспоминание» было предложено обратиться к событиям, максимально тесно связанным с личной жизнью и экзистенциальным опытом участников группы. Эти события были эмоционально окрашены, они побуждали ввести в текст образы значимых фигур – матери, отца и пр. (правда, не все участники группы этим воспользовались, обнаружив этим важную личностную специфику). Кроме того, здесь существенную роль играл, так сказать, «эксгибиционистский фактор». Участники группы, зная заранее, что их работы будут подробно разбираться и обсуждаться в группе, были, с одной стороны, настроены на некоторое дозированное самообнажение, обращенное к группе, а с другой – на имплицитное подчеркивание свой психологической необычности и исключительности, обращенное к группе и к исследователю[3].

Эксперимент проводился на труппе испытуемых в количестве 353 человек. Участниками эксперимента были студенты 2–3 курсов Института психологии им. Л. С. Выготского РГГУ (339 человек в возрасте 19–22 лет) и преподаватели нескольких московских вузов (14 человек в возрасте 49–56 лет).

В первом задании инструкции ТМ содержалась провокация: каждый испытуемый был вынужден совершить некий отбор и из множества реалий, относящихся к своему детству, выбрать некое «событие», то, что, на его взгляд, являлось «интересной» и «допустимой» темой для рассказа о себе. Здесь необходимо подробнее остановиться на том, что именно обычно было выбираемо в качестве такого «события».

Память о детстве, вообще о прошлом состоит из некоего континуума впечатлений, происшествий, размышлений, эмоций. В устном диалоге, случайно затронувшем тему прошлого, из не вполне структурированного множества воспоминаний по ассоциации и в ответ на реплику собеседника извлекается то одно, то другое. Здесь же из всего этого калейдоскопа предстояло выбрать что-то конкретное, подходящее под предложенное заглавие, и представить на рассмотрение группе. Собственно, различие между случайно вспоминаемыми событиями и «событием», записанным в виде рассказа, адресат которого к тому же заранее известен, отражено в семантике высказываний всплыло, возникло, пришло на ум воспоминание и я вспоминаю, я помню. В первом случае, в отличие от второго, слово я не может ни при каких условиях принять форму именительного падежа, а всегда будет в косвенных: мне, у меня. Таким образом, авторам текстов предстояло выбрать нечто представительное для себя, каким-то образом их характеризующее[4].

3.3. Сюжетные сходства.

Группы, которые можно объединить по сходству, образовались в первую очередь среди сюжетов.

Наиболее частотная сюжетная схема была представлена структурой запрет – нарушение запрета – наказание. Для удобства мы так и назвали этот сюжет: «Преступление и наказание». 69 % участников[5] (244 человека) построили сюжеты по этой структуре, причем чаще всего в них повторялась ситуация «падение, боль, болезнь». Маргиналиями в этом случае выступили тексты, в которых присутствовали фрагменты вышеуказанного сюжета (например, «нарушение запрета» – без «наказания») либо ситуация «падение, боль, болезнь», не связанная с сюжетом «преступления и наказания». Между текстами истинных воспоминаний оказалось так много общего, а отличия их от текстов псевдовоспоминаний были столь регулярны, что это позволило сформулировать несколько принципиальных тезисов.

Общая структура сюжета «Преступление и наказание» состоит из запрета – нарушения запрета – и наказания (или счастливого избежания наказания). Например: папа не велел мне заглядывать в птичье гнездо – я заглянула – птичка улетела, оставив невысиженные яйца; мне не разрешали есть конфеты – я съела много конфет – я не заболела, и меня особенно не ругали; драться с девочками дурно – я подрался – мне было так стыдно, что я 2 дня не выходил гулять…Запрет мог быть выражен эксплицитно (папа не велел мне), – и подразумеваться (драться …дурно), мог касаться конкретной ситуации и общих этических принципов, но он непременно присутствовал, иногда обнаруживая себя лишь последующим наказанием (я упал, ушибся, порвал штанишки – и тут я понял, что нельзя было обижать другого мальчика). Наказание оказывается двух типов: исходящее от запрещающих старших (ругали, папа только молча посмотрел) – и исходящее от «надчеловеческого взрослого» (мама очень испугалась, и ей стало плохо; я упала, расшибла нос и испачкала красивое платье). Вообще мотив падения и /или болезни как наказания за нарушение запрета оказался универсальным. Протагонисты воспоминаний падают с горки, с велосипеда, расшибают себе носы, пачкают и рвут красивую одежду (рефлекс «фаустовского сюжета»: одежда – постоянный предмет гордыни, за которую следует «наказание из бездны»). Иногда, впрочем, «наказанию падением и болезнью» подвергается не только протагонист, но и другие – чаще всего взрослый.

Вот характерный ядерный пример сюжета, обозначенного как «преступление и наказание».

В детстве у меня был диатез, и родители не разрешали мне есть сладкое. Однажды они ушли в гости к соседям, которые жили в нашем же подъезде, на втором этаже. Обычно они не оставляли меня одну дома, это было в первый раз. Сначала я хотела испугаться, а потом вспомнила про запретный буфет. Я забралась в него и увидела сахарницу. Я не хотела съесть все, как-то так само получилось. Но самое интересное оказалось за сахарницей: в глубине, за банками и кульками, стоял коричневый пакетик с шоколадными конфетами. Я решила только попробовать… Когда родители вернулись, мама начала стелить постель и за ручкой дивана нашла груду фантиков. Они с папой так испугались, что у них даже не было сил меня особенно ругать. На следующий день меня не пустили в детский сад – ждали, что у меня поднимется температура. В общем, все получилось очень хорошо.