У Пяти углов - Страница 7

Текла вода из крана, и потому, даже выпрямившись от своих мисок, матушка не слышала, как вошел Вольт. Она стояла к нему спиной, очень сутулая, и оттого казалась совсем старушкой. А лицо моложавое — от процедур ли, от природы ли. Вольту она и не кажется старой, и когда недавно телевизионный мастер сказал ему: «Ну вот, сделал, пусть смотрит старушка!» — Вольт не сразу понял, о ком речь. А потом пригляделся: да, можно при желании уже называть маму старушкой. Но по-прежнему не называет. И не считает.

Матушка наконец заметила Вольта и так взмахнула рукой, что задела рукавом миску, расплескав половину воды. Но не обратила внимания на такую мелочь.

— Поплавал? Как это ты вошел, что я не слышала? Нет, ты подумай, какая радость: звонил Петюнчик, что обязательно приедет! На этот раз обязательно. Прямо через три-четыре дня!

Вообще-то он Петр, старший брат Вольта. Но матушка не называет его иначе как Петюнчиком. А Вольт, не любя уменьшительных суффиксов, зовет Персом — это пошло с детства, когда брат любил навертывать полотенце в виде чалмы, надевать мамин халат и в таком виде сидеть на диване, скрестив ноги, как какой-то перс с картинки из «Тысячи и одной ночи». Матушка до сих пор с умилением вспоминает эти чалмы и халаты, утверждая, что Петюнчик — прирожденный талант и зря он не пошел по актерской линии.

— Сказал, что на этот раз приедет обязательно и пробудет целую неделю! Вот счастье-то!

Даже матушка, обожающая своего Петюнчика, уже верит ему с трудом, потому и понадобилась оговорка: «на этот раз». У Перса свои, совершенно иррациональные отношения со временем: если, выходя пройтись, он обещает вернуться через полчаса — то возвращается через четыре; в Ленинград он иногда приезжает, но только в тех случаях, когда не оповещает заранее, а уж если назначит срок — значит, не приедет ни за что. Про себя Вольт давно решил, что ощущение времени — тоже чувство, равноправное со зрением или слухом, и объяснение феномена Перса в том, что он этого чувства лишен — все равно как бывают, например, слепые от рождения или, по крайней мере, дальтоники.

— Лучше не радуйся, чтобы не разочаровываться потом.

Когда-то Вольт тоже очень переживал, если Перс в очередной раз сначала возбуждал надежды, а потом обманывал, но наконец понял, что попросту нельзя позволять надеждам возбуждаться, а мама до сих пор понять не могла, снова и снова надеялась, потом переживала — и за это Вольт злился на брата: не обещал бы, ведь никто же не тянет за язык!

— Лучше не радуйся заранее.

— Нет, он твердо сказал, что на этот раз обязательно!

Конечно, это даже трогательно, когда вот такая вера несмотря ни на что, — если бы не переживания потом, вплоть до гипертонических кризов.

— А когда он в прошлый раз твердо обещал? Месяц назад?

— Ты же знаешь, тогда попала в больницу тетя Женя и некому было смотреть за несчастным Веней. Петюнчик же у нас такой добрый, что такого больше и на свете нет!

В матушкином голосе послышались слезы. Она легко умиляется до слез. Раньше этого не было — тоже признак старости, никуда не денешься.

— Такой добрый, что все на нем ездят верхом!

Вот уж кто бесит Вольта, так эта семейка, дорогие родственнички! Несчастный Веня пил горькую и допился к сорока годам до инсульта, теперь лежит дома беспомощной колодой, а тетя Женя, утомившись за ним ходить, ложится" раза два в год в больницу — якобы с сердцем, хотя у нее обыкновенный невроз, не больше. А Перс отдувается: купать несчастного Веню, приносить картошку, доставать редкие лекарства — все Перс! А живут на другом конце Москвы, два часа езды в один конец! А почему Перс? Что такое вообще — родственники? Друзья — другое дело: их выбираешь сам, они близки по духу, а родственники? Если ничего общего, никаких интересов, как может объединять ничего не значащий факт, что отец тети Жени и отец отца Вольта и Перса — братья? На самом деле, абсолютно чужие люди, если бы Вольт с ними встретился, то кроме как о болезнях и говорить было бы не о чем, но — родственники, и считают нормальным, чтобы Перс ездил к ним чуть ли не по два раза в неделю. А когда Веня еще не стал полутрупом, еще был нормальным пьяницей, делал он что-нибудь для Перса? Ничего! Не вспоминал по году. Зато теперь вся семейка уверена, что Перс чуть ли не обязан! Если бы сложить все время, убитое Персом на милую семейку, то можно было бы два раза закончить знаменитый перевод, которым Перс занимается уже лет десять, да так и застрял на восемнадцатой строфе!

Перс — эсперантист. Это больше чем специальность — это призвание, мировоззрение, образ жизни, вся жизнь! Началось еще в школе, где Перс однажды написал на эсперанто сочинение по Маяковскому — легенда, до сих пор передаваемая школьниками от поколения к поколению, — и дошло до того, что этот искусственный язык стал для него абсолютно живым и естественным, так что Перс на нем думает, а в разговоре иногда затрудняется, подыскивая русское слово: «Веня все время лежит, у него от этого… ну как это? адипозо!» Женился Перс, самой собой, на эсперантистке, и дома у них употребляется только эсперанто, так что для племянника Вольта Феликса эсперанто — родной язык. Любимый разговор Перса — о том, что языковые барьеры ведут к непониманию между народами, к конфликтам, войнам, и как счастливо изменится мир, когда все научатся общему языку — эсперанто! Ради заработка Персу приходится хвататься за множество работ, но делом жизни он избрал себе перевод «Евгения Онегина». Какой-то перевод существует, но, по отзыву Перса, довольно плохой, чему Вольт охотно верит, поскольку вообще не представляет хорошего перевода «Онегина» на любой язык. Но Перс не сомневается, что его перевод донесет всю поэзию подлинника, — ну и вообще это необходимая работа: «Перевести на грядущий единый всемирный язык все шедевры классиков национальных!»

— Такой добрый, что все на нем ездят верхом! Своей работой ему заниматься некогда!

Вольт горделиво уверен, что брат — специалист высшего класса, каких, может быть, десяток или два во всем мире, и потому вдвойне бесится, что Перс убивает столько времени на милых родственничков. Похоже, он сожалеет о погибающем впустую времени Перса сильнее, чем сам Перс.

В кухню вошла Надя.

— Здравствуйте, Нина Ефимовна.

— Доброе утро, Наденька! Вы сегодня тоже плавали? А я не знала, спите вы или нет, боялась включить радио.

Мама такие вещи говорит без всякого намека: мол, терплю из-за вас неудобства, не включаю радио, — нет, она радостно сообщает факт: действительно боялась разбудить и не включала! Мама вообще не способна на тонкие намеки, скрытые уколы. А Надя этого никак не может понять, ей вечно чудятся намеки, и она ответила с отчужденностью:

— А не надо бояться, Нина Ефимовна. Я если сплю, то сплю и под радио. Кто хочет спать, заснет при любом дискомфорте. Я говорю, потому что испытала на своей шкуре. В цирковых гостиницах никогда ни дня, ни ночи: прорепетируешь ночью на манеже, а потом спишь, а рядом лай, телевизор!

Вольт сам иногда говорит маме неприятные вещи — но то он, когда же пытается кто-то другой, хотя бы и Надя, с ним сразу случается приступ мгновенной ярости. Тем более когда Надя впадает в такой вот назидательный тон.

Хорошо, что он давно знает свою вспыльчивость, знает, что нужно сдержаться в первые несколько секунд.

А мама и не заметила в словах Нади никакой отчужденности, никакой назидательности. Она в своей неистребимой наивности не только не умеет намекать и колоть, но и не улавливает чужих намеков и колкостей.

— Вы еще не знаете, Наденька, какая у нас радость? Петюнчик приезжает наконец!

Надя хорошо относится к Персу, Вольт это знает точно, но иногда ей кажется, что родные Вольта, тот же старший брат, мечтали о другой невестке — и тогда она становится настороженной, как бы сжимается внутренне:

— Что от меня зависит, я всегда сделаю, Нина Ефимовна. Надо будет принести картошки побольше, Петя любит с яичницей. Но не все зависит от меня, и если ему покажется где-нибудь беспорядок…