У Пяти углов - Страница 6
Вот так это делается. Когда-нибудь, когда все станет ясно с аларм-системой, появятся и на самом деле таблетки, ее активизирующие. А пока — волевой посыл. Вольт когда-то и сам удивлялся сокрушающей силе произнесенного слова. Не ему бы удивляться, ведь для книги о резервах организма у него накоплены факты о том, как в первобытных племенах люди даже умирали по слову шамана. Не ему бы, если он сам снимает головную боль (и зубную тоже), облегчает обучение языкам, ободряет неуверенных в себе молодоженов. Но зато Вольт твердо знает, что ничье чужое внушение не подействует на него самого. Позволить чужой воле распоряжаться в собственном организме — это кажется ему унизительным, и странно ему, что такое множество людей — да, пожалуй, абсолютное большинство — предпочитает доверяться именно чужой воле.
Надя ждала его в машине. Водить она не умеет и не пытается научиться — да Вольт бы и не разрешил ей рисковать Стефой, — но как включать отопление он ей показал, и она любит улечься после бассейна на заднем диване и дремать. Так Вольт ее и повез сонную. Еле разбудил, когда приехали.
Надя не спеша поднималась, а Вольт задержался у почтовых ящиков. Свой ящик Вольт всегда отпирает без уверенности, что там окажутся газеты: их часто воруют. Давно Вольт мечтает поймать вора, но никак не удается. Да и трудно рассчитывать: проходит воришка мимо, оглянется, никого на лестнице нет — отпер, вынул, пошел дальше… На этот раз газеты оказались целы. А между газет еще какой-то листок.
Вольт взглянул — и поспешно сунул в карман, пока не заметила Надя. Такие листки он уже находил раньше — святые письма. То есть не такие: прежние были переписаны корявейшими буквами, полны самых невероятных ошибок, а это перепечатано на машинке — образовательный ценз распространителей святых писем явно повысился! Первое такое письмо он как курьез показал Наде, а она стала говорить, что ничего не бывает просто так, что раз столько людей уверовали, значит в этом тоже своя истина, и что все надо испытать на себе, а не отвергать с порога. Вольт был поражен: он-то думал, что у него покорная любящая жена! И хоть бы в святом письме было что-то умное, интересное — нет же, содержание убого до удивления: кто-то порвал письмо — с ним случилась неизлечимая болезнь, а кто переписал три раза — тому небывалое счастье, исполняются желания. В общем, баш на баш с богом: ты ему копию письма — он тебе исполнение желания. И это нужно испытывать и проверять?! В этом тоже своя истина?! Сколько Вольт слышал и читал об одиночестве вдвоем, а тогда почувствовал впервые, что Надя может быть абсолютно чужой, даже враждебной! Ведь он работает в очень рискованной области, он пытается насадить науку там, где столько веков, даже тысячелетий орудовали одни только шаманы, прорицатели, маги, потому его самого тупые ретрограды готовы объявить чуть ли не мистиком! И значит, он испытывает особенно острую потребность отмежеваться хоть от поповщины, хоть от чертовщины, — как же любящей жене не понимать этого?!
Тогда кое-как помирились, но объясняться еще раз на ту же тему Вольту не хотелось. То есть наоборот: хотелось! Как хотелось! Разом бы выложить все про упрямство и глупость — какое бы удовольствие. И пусть расплачется, покается, потому что иначе она ему не нужна. На кой черт рядом чужая, не понимающая его женщина!.. Но ничего Вольт не сказал. И не из-за боязни скандала. Почти всегда в моменты первой вспышки ему хочется говорить беспощадные слова — справедливые и беспощадные! — но стоит переждать первый миг, и жалость заливает гнев, как вода огонь. Ведь Надя своими глупостями не хочет его оскорбить, не понимает, что оскорбляет. А если иногда и хочет по дурости… Нельзя же с нею так жестоко — с маленькой, некрасивой, пожалуй что никому и не нужной, кроме него… Он и с другими обычно гасит первый гнев, а уж с Надей — в особенности. Гасит первый гнев, но после каждой такой погашенной вспышки откладывается в душе разочарование — как вязкий нерастворимый осадок: ведь он знает точно, что, если оставить эту дурацкую бумажку Наде, дорогая жена старательно перепишет ее три раза и бросит в ящики к соседям — осчастливит и их святыми письмами. На всякий случай: а вдруг за непослушание мстительный бог и вправду нашлет болезни?
Вот так: только что вез сонную Надю и настроение было самое благодушное, но одна эта бумажка в почтовом ящике — и все испорчено. Уж если неизбежно у них газетное воровство, своровал бы неуловимый вор почту сегодня!.. А ни о чем не догадывающаяся Надя что-то говорила про смешного Константина Ивановича. Вольт не прислушивался. Надя часто лепечет вот так: совсем тихо, да еще отвернувшись в сторону, да еще произносит неотчетливо, будто во рту тянучка — любимые, кстати, ее конфеты, — Вольт когда-то прислушивался, переспрашивал, а потом перестал.
А тут еще навстречу спускалась Грушева, соседка сверху, — еще один повод, чтобы испортиться настроению. Как будто нарочно все сразу!
— Ой, здравствуйте! Доброе утро! Какие же вы дружные! Я сколько ни смотрю, всегда умиляюсь! Идете вместе и одеты одинаково — сразу видно, что образцовая пара!
Грушева всегда такая слащавая.
— Здравствуйте, Элеонора Петровна!
Это Надя произнесла совершенно отчетливо. Надя Грушеву любит, не то что Вольт.
— Вы так хорошо выглядите, Элеонора Петровна! Я прямо опять восхищаюсь. Похожи на эту актрису… ну как ее? Французская. Играет еще в этой комедии, где, помните, собачий салон! Ты не помнишь?
Не хватало Вольту помнить актрис. И знает же Надя, что он не ходит в кино, а все-таки спрашивает.
Грушева, заинтересованная выяснением своего сходства с французской актрисой, остановилась с Надей, а Вольт пошел наверх один.
Самое досадное, что он действительно вспомнил, о какой актрисе речь: Анни Жирардо. Они с Надей смотрели этот фильм, еще когда Вольт изредка все-таки в кино ходил, но он не стал возвращаться, чтобы помочь Наде уточнить ее комплимент: признаваться, что все же помнит некоторых актрис, он считал стыдным.
А Грушеву Вольт не любит не только за слащавость. Она воплощает ненавистную ему и столь распространенную в людях бесхарактерность, отсутствие цели: когда-то закончила искусствоведческий факультет, говорят, блестяще училась, была сталинской стипендиаткой — и вышла замуж, уехала в Североморск, а там не требовались дипломированные искусствоведы. И Грушева переквалифицировалась в машинистки. Да так прочно, что, вернувшись в Ленинград, и не попыталась устроиться по специальности — по настоящей специальности! — а так всю жизнь и проработала машинисткой. Теперь уже скоро на пенсию. Она дружит с матушкой Вольта, потому часто заходит по-соседски, и Вольт однажды не удержался, спросил: «А вы не жалеете о своей профессии?» Грушева не обиделась, объяснила с обычным благодушием: «Разве я младшим научным столько бы получала? Да и кому это нужно — рассуждать об искусстве? Все равно что рассказывать, как пахнет роза, вместо того чтобы ее нюхать. А так я в Арктическом институте — живое дело! Экспедиции отправляем ко всем полюсам, Я хотя только машинистка, а все-таки участвую». Вольт не отставал: «Почему младшим? А вы бы профессором, доктором наук! Надо же стремиться к максимуму возможного!» Грушева махнула рукой совсем по-домашнему: «В доктора попробуй попасть! И тоже немного толку. Что они открыли — эти доктора в искусстве?» Вольт посмотрел на нее — такую всю домашнюю, с двумя набитыми сумками — и отстал: ну правда, какой из Грушевой доктор искусствоведения? А машинистка она, кажется, неплохая. Вольт и сам. рекомендовал ее в институте, и все довольны, даже Поливанова, а уж она-то дама с запросами! И вся до кончиков ухоженных ногтей — доктор наук.
Машинистка… Грушева — машинистка… Так не она ли перепечатала святое письмо? С нее станется. От такого предположения симпатия к Грушевой, естественно, не возросла. Вольт первым делом поднялся в квартиру и сразу же разорвал дурацкую бумажку и выбросил в уборную: а то заваляется, Надя случайно найдет.
2
Матушка уже встала. Она занималась в кухне своими утренними процедурами и не слышала, как вошел Вольт. Процедуры состоят из втягивания через нос воды — горячей и холодной попеременно. Миски с двумя водами негде поставить в ванной, поэтому она оккупирует кухню. Процедура, кажется, йоговская, а научил этому матушку Перс, старший брат Вольта.