Три женщины в городском пейзаже - Страница 7

Нахмурившись, мать его окликнула:

– Валя! Ты где? Все еще в Карелии? – И, повернувшись к Лиде, спросила: – Ну? А как вы? Всем довольны?

Мельком взглянув на отца, Лида что-то затараторила.

– Ясно, – оборвала ее мать. – Спасибо за ужин. – И, резко встав из-за стола, пошла к себе.

– Вот так, – растерянно пробормотал отец, – такая вот жизнь.

И Лида заплакала.

С Сережей они познакомились на третьем курсе, он учился на физическом факультете. Поженились сразу после диплома. Думать и размышлять было нечего – всем было понятно: это любовь. Лида летала на крыльях.

Через пару месяцев после свадьбы, когда счастливые молодожены обживали маленькую комнатку в коммуналке, которую им уступила Сережина бабушка, отцу стало плохо.

Мать тут же положила его к себе. Приходила вереница врачей, лучших светил, собранных ею со всей Москвы. Делали какие-то процедуры, уколы, обследования, но по расстроенному лицу матери и по виду отца Лида понимала, что хорошего мало.

В те дни почти ежедневно она ездила к Тасе. На нее было страшно смотреть – за несколько дней веселая, моложавая оптимистка Тася превратилась в старуху. Как неживая, заледеневшая, с абсолютно прямой спиной и сцепленными в замок руками, с застывшим, устремленным в стену взглядом, Тася сидела на самом краю дивана и слушала Лиду.

– Как же так? Лидочка? – бормотала она. – Как же так? Какая чудовищная несправедливость, Лидуша! Но самое страшное другое – я не могу быть с ним рядом. Нет, это, конечно, не самое страшное, что я несу, – тут же смущенно поправлялась она, – но, Лида, что делать? Как быть? Это же неправильно, так несправедливо! Да, – без конца повторяла она. – Чудовищно несправедливо. Мы же вместе всю жизнь, Лида. Столько лет! И вот сейчас, когда Валя… я не могу быть рядом с ним.

В квартире было тепло, но они почему-то мерзли и кутались в старые кофты и шарфы и бесконечно пили горячий чай, а за окном, изматывая душу, нещадно выла вьюга. Лида с Тасей вспоминали и говорили, говорили обо всем. Ненадолго отвлекались, даже смеялись, но тут же спохватывались и начинали плакать, а Тася повторяла снова и снова:

– Как же так, Лидуша? Как же так? Неужели я ничего не могу сделать?

Успокаивая ее, Лида рассказывала, что уход за отцом прекрасный и, безусловно, делается все возможное и даже больше, что мать подняла всю Москву:

– Тасенька, ты же понимаешь, у нее такие возможности. И тебя я понимаю и уверена – слышишь, уверена! – единственное, что бы хотел папа, – это видеть тебя. Но так сложилось, такие ужасные обстоятельства, и ничего поделать нельзя, вот в чем весь ужас. Надо жить и надеяться на лучшее, а по-другому никак. И дай бог, Тасенька, дай бог, слышишь, все образуется. Потому что надежда умирает последней.

А Тася, как заведенная, как безумная, твердила, что все понимает: и про уход, и про лучших врачей.

– Но, Лида, я твердо знаю, просто уверена: если бы я была рядом, то я бы смогла! Лидуша, – спохватывалась она, – давай я сварю Валечке гороховый суп. Господи, какая я идиотка! Ты говоришь, что он плохо ест, а я, дура, не сообразила. Гороховый супчик! Его любимый, с копченой рулькой. Вот увидишь – уж супчика Валя поест!

«Бедная, наивная Тася, – засыпая, думала Лида. – Какое счастье, что ты его не видишь! Не видишь, во что превратился твой замечательный Валя. Не видишь, как он страдает, с каким трудом проглатывает ложку бульона или две ложки сладкой воды. Какой там гороховый супчик с копченостями!»

Обнявшись, измученные и обессиленные, они засыпали на диване, и не было никого на свете ближе, чем эти две женщины, почти утонувшие в своем общем, огромном, безбрежном горе. Рано утром, когда Тася еще спала, приезжал Сережа и увозил Лиду домой.

С матерью Лида виделась только в больнице – и то мимолетом, мимоходом. Мать всегда была занята, давая указания, носилась по коридорам, и, завидя ее, все прижимались к стенке: с Ольгой Ивановной вообще шутки плохи, а тут такое дело – в восьмой, одиночной, «блатной» палате лежит ее умирающий муж.

У матери Лида ничего не спрашивала – боялась. Боялась услышать страшную правду. Но по всему ее виду Лиде было понятно, что все очень плохо.

В последние дни Лида из больницы не выходила.

Отец все время спал, мать объясняла это воздействием лекарств. «Ну и забытье, Лида. И слава богу».

– Иди поспи, – коротко бросала она, – на тебя страшно смотреть.

Лида тащилась в ее кабинет, ложилась на диван, мать укрывала ее одеялом, поправляла подушку и приносила горячий сладкий чай и какой-нибудь бутерброд. Потом она присаживалась на край дивана, гладила Лиду по голове, но тут же вскакивала:

– Ну все, мне пора. А ты поспи, Лида. Иначе не выдержишь.

За день до своего ухода отец взял Лиду за руку и, не открывая глаз, прошептал:

– Лидка, Тася, ты помнишь? Не оставляй ее, очень тебя прошу!

– Папа, папочка! Ну что ты? Ты же прекрасно знаешь, что Тася… – И Лида не могла сдержать слез.

Он ушел, когда измученная бессонницей Лида уснула в кабинете матери. Уснула тут же, как провалилась. Проснулась от собственного крика – как будто кто-то толкнул в бок острой пикой. Лида увидела мать и тут же все поняла. Та кивнула. И в эту минуту Лида увидела, как она постарела – за каких-то пару месяцев статная, гордая и уверенная красавица превратилась в пожилую женщину – седые пряди в черных волосах, морщины вдоль рта, потухшие, усталые глаза, дрожащие руки. Закрыв лицо руками, мама заплакала.

Выходит, любила?

Вечером раздался звонок – Эллочка, жена Бориса, отцовского друга.

После слез и соболезнований Элла осторожно спросила:

– Лидуша, а как быть с Тасей? Ты же понимаешь, что она должна там быть.

– Понимаю, – отозвалась Лида. – Это я понимаю, а все остальное – нет. Я не понимаю, как это сделать…

– Делать ничего не надо, – ответила Элла. – Тася просто придет и… словом, Лида, я уверена, мадам ее не заметит. – И смутившись, тут же поправилась: – В смысле, Ольга. Да и мы, мы же все будем! А Тася с нами. Ольга ее не знает, а мы толпой, кучкой. Среди нас она и спрячется, мы ее прикроем.

Эта «мадам» слух резанула – выходит, мать они не просто не любили, а не любили сильно.

Все так и было: на кладбище Тася стояла в сбившейся кучке старинных друзей – съежившаяся, бледная, как полотняная простыня, постаревшая на двадцать лет. На голове черный платок, темные очки, в руках белая роза. Как Лиде хотелось к ней подойти! Обнять, прижать к себе, что-то сказать! Видела, как пошатнувшуюся Тасю обняла Аня, жена дяди Ильи. А Тамара и Иван взяли под руки.

Мать держалась как скала – ни слезинки. Но Лида видела, что она страдает.

У гроба, поправив красные гвоздики, мать прошептала:

– Валя, прости. Я так перед тобой виновата.

На отца Лида старалась не смотреть. Да и узнать его было сложно – в гробу лежал не ее любимый папка, а чужой, незнакомый, сморщенный и очень старый человек.

В миг, когда опускали гроб, Лида услышала стон. Обернулась – Тася держалась за дерево. «Сейчас упадет», – испугалась Лида и отвернулась: нельзя, невозможно сейчас подойти к ней и поддержать. Потому что рядом стояла мама.

Лида поехала к Тасе на следующий день – выпали длинные праздничные выходные, и находиться дома было немыслимо. С самого порога Лида принялась вымаливать прощение. Тася не поняла, изумилась:

– Ты передо мной виновата? Виновата, что не подошла? Лидочка, о чем ты, девочка? Я все понимаю: она твоя мать. Спасибо тебе, что ты мне вообще разрешила проститься.

Расплакались, обнялись, и Лида поклялась, что никогда ее не оставит – никогда и ни при каких обстоятельствах! И не потому, что обещала отцу, вернее, не только поэтому! А потому, что ближе, чем Тася, у нее никого нет. Ну кроме Сережи…

Казалось, что первые годы после смерти отца сблизили, связали их с Сережей так крепко, так неразрывно, что развязать этот узел не сможет ничто. Ничто и никто. Оказалось, что ошибалась.