Танцоры на Краю Времени: Хроники Карнелиана [ Чуждое тепло. Пустые земли. Конец всех времен] - Страница 4

Мы не случайно взяли эти строки из великолепной лирики замечательного русского поэта Игоря Северянина. Во-первых, потому что стилистика Северянина и Муркока чрезвычайно близка (часто в «Танцорах» слышатся северянинские нотки, что мы и попытались сохранить при переводе): Муркок заложил еще один камень в то здание изящной словесности всех времен и народов, которое начинали строить Луис Гонгора и Шарль Леконт де Лиль, Роберт Музиль и Юкио Мисима. Во-вторых, все произведения Муркока — это, выражаясь языком Игоря Северянина, эксцессерия, где причудливые персонажи населяют фантасмагорические миры, сон пересекается с реальностью, а бытие с небытием.

Кто-то сказал об «Алисе в Зазеркалье» — проще перевезти Англию, чем перевести Алису. Перевести Муркока не проще, а уж пересказать его — невозможно! Поэтому давайте закончим разговоры о Муркоке, а лучше предоставим слово ему самому.

Итак: Майкл Муркок «Танцоры на Краю Времени»…

Дни Вселенной были сочтены, и род человеческий, оказавшись на Краю Времени, принялся беспечно транжирить наследство, завещанное заботливыми праотцами. Обладатели колоссального капитала превратились в лицедеев на подмостках угасающей планеты. Пленники причудливых фантазий и нелепых прихотей, люди жаждали творить прекрасные уродства. Да и что им оставалось делать!

Накопленные миллиардами лет ресурсы пускались на ветер с шокирующей экстравагантностью, способной привести в смятение умы рачительных пращуров. В прежние века чудовищная расточительность беззаботных потомков создала бы им недобрую славу растленных декадентов. Но даже если обитатели закатного будущего не сознавали, что живут в Конце Времени, некая интуиция лишала их интереса ко всякого рода идеалам и убеждениям, предотвращая конфликты, из подобных вещей произрастающие. Они предавались эстетике парадокса, исповедуя и воспевая лишь одну философию — философию чувственности. Каноны суровой морали давно канули в Лету, предоставив человеку полную свободу. Неискушенные, они любили, не ведая страсти, соперничали, не ведая ревности, враждовали, не ведая ярости. Замыслы, часто грандиозные и неподражаемые, воплощались без одержимости и забывались без сожаления людьми не ведавшими страха смерти, потому что смерть была редка и жизнь могла оборваться только тогда, когда умрет сама Земля.

Эта история о всепоглощающей высокой страсти, овладевшей одним из лицедеев к его собственному удивлению. Именно поэтому мы решили поведать ее, вероятно, последнюю в анналах рода человеческого, ненамного отличающуюся от той, что принято считать первой.

Что дальше? История Джерека Карнелиана, несведущего в тонкостях морали, и миссис Амелии Ундервуд, неукоснительно следующей ей.

Разузоренные в тончайшие оттенки светло-кофейного, Железная Орхидея и ее сын возлежали на кремовом пляже из размолотой кости. Поодаль мерцало и шелестело молочное море. Был полдень.

Между Железной Орхидеей и ее сыном, Джереком Карнелианом, покоились остатки ленча. Блюда из слоновой кости были наполнены бледной рыбой, картофелем пастельных тонов, меренгами[1] и ванильным мороженым. В самом центре этого натюрморта в светлых тонах ярким мазком желтел лимон.

Железная Орхидея улыбнулась янтарными губами и, потянувшись за устрицей, поинтересовалась:

— Любовь моя, что значит «добродетельный»?

Ее совершенной формы рука, чуть припудренная золотом, на секунду замерла над устрицей, а затем отстранилась. Вместо этого она прикрыла ладонью легкий зевок.

Джерек вытянулся на мягких подушках. Его клонило ко сну от обильной трапезы, но он послушно ответил, поддерживая беседу:

— Я не совсем постиг значение этого слова. Ты ведь знаешь, самый экстазный из минералов, я изучал язык тех времен довольно прилежно и отыскал все уцелевшие рукописи. Мне нравится этот древний язык, хотя я до сих пор не улавливаю всех его тонкостей. В словаре я нашел, что «добродетельный» — это «поступающий по законам морали», «с нравственной прямотой», «добрый, справедливый, праведный». Но это ничего не объясняет.

Он взял устрицу. Позволил ей соскользнуть в рот. Устрицы были открытием Железной Орхидеи, и Джерек с восторгом принял ее предложение встретиться на пляже, дабы их отведать. Она сотворила немного шампанского, но оба решили, что шампанское им не по вкусу, и беззаботно вернули шипучий напиток в атомы, его составляющие.

— Во всяком случае, — продолжил Джерек, — мне хотелось бы испробовать чуть-чуть «добродетели». Судя по всему, сюда входит и «самоотречение», — заметив в ее глазах вопрос, он тут же добавил, — это означает «не делать ничего, доставляющее удовольствие».

— Но ведь абсолютно все, о мое бархатное тело, скрывающее кости из стали, способно доставлять удовольствие?

— Верно, в этом-то и заключается парадокс. Видишь ли, мама, древние делили свои ощущения на различные категории, некоторые из которых, похоже, приятными не находили. Или, напротив, считали их чересчур приятными, и оттого были недовольны. О, дражайшая Железная Орхидея, я вижу, что ты готова забыть все это. А я часто прихожу в отчаяние, пытаясь разгадать загадку. Почему одна вещь считается достойной, а другая — нет? Но… — его красивые губы сложились в улыбку. — Рано или поздно, я решу проблему, — И он опустил отяжелевшие веки.

— О, Карнелиан!

Железная Орхидея тихо засмеялась и потянулась к нему через скатерть. Изящные руки скользнули под его свободные одежды, лаская молодое тело.

— О, мой дорогой! Какой ты сладкий! Как ты зрел и полон жизни! Джерек встал, перешагнул через скатерть, и подарил своей матери медленный поцелуй. А море вздохнуло.

Когда, все еще в объятиях друг друга, они очнулись от дремы, было утро, хотя ночь не наступала. Видно кто-то, удовольствия ради, менял ход времени.

Джерек заметил, что море стало рдяным, затем почти вишневым, и ужасно дисгармонировало с пляжем, а на горизонте скала и две пальмы исчезли. На их месте стояла серебряная пагода высотой этажей в двенадцать и сверкала в лучах утреннего солнца.

Джерек посмотрел налево и удовлетворенно отметил про себя, что его воздушная машина, выглядевшая как паровоз начала двадцатого века, но вполовину меньше, сделанная из золота, черного дерева, рубинов, все еще находится там, где они ее оставили. Он снова посмотрел на пагоду, и как раз в этот момент крылатая фигура поднялась с ее изогнутой крыши, и беспорядочно запорхала на восток.

— О, это Герцог Квинский со своими крыльями, — зевнула только что проснувшаяся Железная Орхидея.

Она поднялась.

— Он полагает, что эти крылья ему удались?

Железная Орхидея махнула рукой в сторону исчезнувшего Герцога.

— Прощай, играющий в старые игры!

Она бросила взгляд на остатки ленча и поморщилась.

— Нужно это убрать!

Легким движением Кольца на левой руке Орхидея испарила объедки и проводила взглядом облачко пыли, которое унес прочь легкий ветерок.

— Ты собираешься посетить журфикс Герцога?

Она подняла изящную руку, отяжеленную коричневой парчой, и потрогала кончиками пальцев чело сына.

— Наверное, — Джерек распылил подушки. — Герцог Квинский мне симпатичен.