Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4 - Страница 10

Сперва священник вкратце излагал Священную историю. Фелисите казалось, что она видит рай, потоп, Вавилонскую башню, пылающие города, гибнущие народы, низвергнутых идолов; ослепительные эти видения вызывали у нее благоговение перед всевышним и страх перед его гневом. Она плакала, когда слушала о страстях Христовых. За что они распяли его, его, так любившего детей, насыщавшего толпы, исцелявшего слепых и, по милосердию своему, пожелавшего родиться в бедной семье, в грязном хлеву? Посевы, жатва, орудия виноградарей - все эти обыденные события и предметы, о которых говорится в Евангелии, были ей близки, а присутствие Бога освятило их, и она еще сильнее полюбила ягнят благодаря своей любви к Агнцу, и голубей как образ Святого Духа.

О Святом Духе у Фелисите было смутное представление: ведь он был не только птицей, но и огнем, а подчас и дуновением. Быть может, от него исходит свет, блуждающий ночью, по краю болот, его дыхание гонит тучи, его голос вносит гармонию в колокольный звон; она пребывала в экстазе, наслаждаясь прохладой, исходившей от степ храма, и покоем, царившим в нем.

В догматах она ничего не понимала и даже не старалась понять. Священник объяснял, дети отвечали ему уроки, и в конце концов она начинала дремать, но просыпалась, когда дети, уходя, стучали деревянными башмаками по каменным плитам.

Вот так, слушая рассказы священника, она познакомилась с Законом божиим - в молодости ее религиозным воспитанием не занимался никто; теперь она стала во всем подражать Виргинии: вместе с нею она постилась, исповедовалась. На празднике Тела Христова они вместе украшали престол.

Перед первым причастием Виргинии она очень волновалась. Она беспокоилась из-за ботинок, четок, молитвенника, перчаток. С каким трепетом помогала она матери одевать девочку!

Она изнывала в течение всей обедни. Г-н Буре заслонял от нее один клирос; но как раз напротив Фелисите стояла напоминавшая заснеженное поле толпа девушек в белых венках поверх опущенных вуалей; Фелисите издали узнала свою дорогую малышку по ее тоненькой шейке и по ее сосредоточенности. Зазвонил колокольчик. Головы склонились, водворилась тишина. Под органные громы певчие вместе с толпой молящихся запели Agnus Dei <;Агнец божий (лат.)>; потом началось шествие мальчиков, а вслед за ними поднялись и девочки. Скрестив руки, они шаг за шагом продвигались к ярко освещенному алтарю, преклоняли колени на первой ступеньке, одна за другой принимали причастие и в том же порядке возвращались на свои места. Когда пришла очередь Виргинии, Фелисите нагнулась, чтобы видеть ее; вследствие живости воображения, которую рождает настоящая любовь, ей почудилось, что она сама превратилась в этого ребенка; лицо его стало ее лицом, его платьице было надето на нее, его сердце билось в ее груди; в тот миг, когда Виргиния открыла рот и закрыла глаза, Фелисите едва не упала в обморок.

На другой день, рано утром, она вошла в один из приделов, чтобы священник причастил и ее. Она приняла причастие с благоговением, но вчерашнего восторга не испытала.

Г-жа Обен хотела сделать из своей дочери всесторонне образованную девушку, а так как Гюйо не мог обучать ее ни английскому, ни музыке, то г-жа Обен решила поместить ее в пансион урсулинок в Гонфлере.

Дочка покорилась. Фелисите вздыхала - она считала барыню бесчувственной. Потом она подумала, что, быть может, хозяйка и права: ведь она, Фелисите, ничего в этих делах не смыслит.

И вот однажды у дверей дома остановилась старая повозка, из повозки вышла монахиня, приехавшая за барышней. Фелисите уложила вещи на империале, дала наставления кучеру и сунула под сиденье шесть банок с вареньем, с десяток груш и букет фиалок.

В последнюю минуту Виргиния разразилась неудержимыми рыданиями; она обнимала мать, а та целовала ее в лоб, повторяя:

- Ну, довольно, довольно!

Подножка поднялась, повозка сдвинулась с места.

Г-жа Обен упала в обморок; вечером ее друзья - семейство Лормо, г-жа Лешаптуа, «эти самые» барышни Рошфей, г-н де Гупвиль и Буре - явились утешать ее.

Поначалу разлука с дочерью была для нее большим горем. Но три раза в неделю она получала от нее письма, в остальные дни сама писала ей, гуляла в саду, немножко читала и так убивала время.

По утрам Фелисите по привычке входила в комнату Виргинии и смотрела на стены. Она скучала, потому что не могла уже причесывать девочку, завязывать ей шнурки на башмачках, укладывать ее в постель, не могла постоянно видеть ее хорошенькое личико, держать ее за руку, когда они уходили из дому вместе. Делать ей было нечего, и она попробовала плести кружева. Но для этого у нее были слишком грубые пальцы - они рвали нитки; она отупела, потеряла сон; по ее словам, ей было «тошно жить на свете».

Чтобы «рассеяться», она попросила разрешения приглашать к себе своего племянника Виктора.

Он приходил по воскресеньям после обедни, краснощекий, с голой грудью; пахло от него полями. Она ставила для него прибор. Они завтракали, сидя друг против друга; сама она, в целях экономии, ела немного, но его кормила как на убой, и в конце концов он засыпал. С первым ударом колокола, звонившего к вечерне, она будила его, чистила ему брюки, завязывала галстук и уходила в церковь, опираясь на его руку с материнской гордостью.

Родители всякий раз наказывали ему что-нибудь вытянуть у нее - пакет сахарного песку, мыла, водки, а то и денег. Он приносил ей для починки свое тряпье, и она бралась за дело, радуясь, что это заставит его лишний раз прийти к ней.

В августе отец взял его с собой в каботажное плавание.

Это было во время каникул. Приезд детей утешил Фелисите. Но Поль стал капризным, а Виргиния выросла, так что ей уже нельзя было говорить «ты», и между ними возникла стена, они стали стесняться друг друга.

Виктор побывал сперва в Морле, потом в Дюнкерке, потом в Брайтоне; возвращаясь из плаваний, он всегда привозил ей подарки.

В первый раз она получила шкатулку из ракушек, во второй раз - кофейную чашку, в третий - большую пряничную фигурку. Он похорошел, сильно вырос, у него уже пробивались усы, глаза у него были добрые и честные, он носил кожаную фуражку, по-лоцмански заломив ее на затылок. Виктор забавлял ее своими рассказами; он пересыпал их морскими терминами.

В понедельник, 14 июля 1819 года (она запомнила это число), Виктор объявил ей, что его берут в дальнее плавание и что послезавтра ночью он уезжает на пакетботе из Гонфлера на свою шхуну, которая вскоре должна отчалить из Гавра. Проплавает он, наверно, года два.

Перспектива столь долгой разлуки привела Фелисите в отчаяние; чтобы попрощаться с ним, в среду вечером, после того, как барыня пообедала, она надела башмаки на деревянной подошве и отмахала четыре мили, отделявшие Пон-л’Эвек от Гонфлера.

Когда она взошла на кальварий, то, вместо того чтобы повернуть налево, повернула направо и, заблудившись среди верфей, пошла назад; люди, к которым она обращалась, советовали ей поспешить. Ушибаясь о якорные цепи, она обогнула док, переполненный судами; потом начался спуск, световые полосы скрещивались; увидев в небе лошадей, она решила, что сходит с ума.

На краю набережной ржали другие лошади: вид моря испугал их. Лошадей поднимали на блоках и спускали на корабль, где между бочонками сидра, корзинами сыра, мешками зерна толклись пассажиры; слышалось кудахтанье кур, ругался капитан; юнга, облокотившийся на якорный ворот, ни на что не обращал внимания. Фелисите, хоть и не узнала его, все же крикнула: «Виктор!»; юнга поднял голову; она бросилась к нему, но тут внезапно убрали трап.

Пакетбот, который тянули с песнями женщины, вышел из гавани. Корпус его скрипел под напором тяжелых волн. Парус повернулся - уже никого нельзя было различить; на море, посеребренном лунным светом, пакетбот казался черным пятном, которое все уплывало, таяло и, наконец, исчезло.

Когда Фелисите проходила мимо кальвария, ей захотелось поручить Богу того, кто был ей дороже всех на свете, и она долго молилась стоя; по ее лицу текли слезы, взгляд был обращен к небу. Город спал, но таможенники бодрствовали; вода беспрерывно струилась сквозь отверстия шлюза, и шум ее напоминал шум водопада. Пробило два.