Смерть на брудершафт (Фильма 9-10) - Страница 4

– Да я уж две недели как уехал. В Питере за это время много чего переменилось. Россия нынче так несется – дух перехватывает.

Он поднялся и оказался чуть ниже ростом. Большинство мужчин, обнаружив это неприятное для самолюбия обстоятельство, начинали дуться или тянуться кверху. Но Кожухов, кажется, этого даже не заметил.

– Насчет боевого опыта… – Он глядел на нее с интересом. – Товарищи говорили, что вы в свое время динамитные бомбы снаряжали. Правда или нет?

Вообще-то Антонина не любила, когда ей напоминали об эсэровском прошлом. Но решила, что ответит. С таким человеком лучше объясниться по этому скользкому поводу ясно и сразу.

– Правда. Но потом познакомилась со Стариком, и он открыл мне, что такое настоящий динамит. Знаете, как он говорит? «У эсэров истерический мазохизм, а у нас – исторический материализм».

Кожухов засмеялся, она улыбнулась.

Они пошли по дорожке, почти касаясь друг друга плечами.

Пожилой бюргер, которого Антонина чуть было не приняла за Кожухова (красноносый толстячок тоже держал в руках «Нойе цюрихер цайтунг»), теперь кормил голубей и приговаривал:

– Chum, gruu-gruu-gruu.

Поймав взгляд Антонины, добродушно тронул пегий ус, приподнял котелок.

– Hands no schon[3].

Она не ответила. Филистерская швейцарская благожелательность, цена которой медный грош, Антонину раздражала.

– Это социал-демократический клуб «Айнтрихт». – Женщина показала на чинное здание. По российским меркам в таком полагалось бы находиться какому-нибудь казенному присутствию. – Представляете, товарищ Кожухов, всего за две недели до революции Старик выступал тут перед швейцарскими рабочими, объяснял им ситуацию в России и говорил, что его поколение вряд ли дождется падения царизма. Даже Старик при всей мощи его ума не думал, что случится чудо! Ее спутник кивнул: – За границей вы засиделись, вот что. Издали плохо видать. У нас там в каждом хлебном «хвосте» толковали, что царю Николашке с царицей Сашкой скоро карачун. Куда мы идем-то, товарищ Волжанка?

– Пришли уже.

В угловом доме, расположенном напротив кирхи, из распахнутой двери пахло кислой капустой и свежесваренным пивом.

– Пивнушка, что ли? «Цум вейсен шван», – прочел товарищ Кожухов витиеватую надпись на вывеске. – У белой свиньи? Нет, «свинья» – «швайн».

– «У белого лебедя». Да, это рабочая пивная. Не удивляйтесь. Здесь это традиция – проводить собрания и даже идеологические диспуты в пивных. Никто при этом не напивается, все трезвые.

Они вошли в чистенькую залу с низким потолком. Товарищ Кожухов оглядел столы с белыми скатертями, аккуратно одетых людей, переговаривающихся вполголоса. Покачал головой:

– Это рабочие? Ну уж здесь-то точно пролетарской революции не дождешься.

– Ничего, мы поможем. Идем, идем. У нас тут своя комната, так и называется – «Sibirien», «Сибирь». Вон за той дверью.

Зепп вошел первым, потому что пропускать вперед «ошибку природы» было бы неосторожно – оскорбится. Пока он вел себя с нею правильно, Волжанка ему даже два раза улыбнулась: непривычная к этому маневру деревянная физиономия будто шла трещинами. А ведь, если приглядеться, не такая уж уродина. Ее бы приодеть да причесать – была бы женщина как женщина.

Войдя первым, Теофельс не только продемонстрировал межполовое равенство, но и получил пару лишних секунд, чтобы сориентироваться, идентифицировать фигурантов. Они молча уставились на чужака, потом перевели глаза на Волжанку, и за эти несколько мгновений Зепп срисовал всех, кто сидел за столом в крошечном зальчике.

Четыре человека из ближнего окружения Лысого. На каждого есть досье.

Невысокий, коренастый, с венчиком рыжеватых волос вокруг багровой плеши – это Людвиг Зонн, из швейцарских эсдэков. Цюрихский ангел-хранитель русских большевиков. Есть особая категория европейцев: русофилы-романтики. Приедет такой человек в Россию и влюбится. Просторы, сильные чувства, размашистые люди. В общем, полная антиевропа, а противоположности, как известно, притягиваются. Поскольку герр Зонн впервые попал в Россию во время прошлой революции, то влюбился в революционеров. И сам им стал. Швейцарский революционер – звучит смешно. Как пудель-людоед.

Улыбчивый, славный молодой человек с редеющими волосами и мягкой бороденкой – Ларион Малышев, партийная кличка «Малыш». Тоже романтик, но в ином роде. Он-то русский-разрусский, хоть в синематограф на роль Алеши Карамазова или князя Мышкина бери. Такие идут в революцию, плененные красотой идеи о рае на земле. Плениться слюнявой идеей нетрудно, если у человека родители – старые социалисты и вырос он в эмиграции, откуда так умилительно взирать на страдающую родину. При этом Малыш очень неглуп, прекрасно образован, считается перспективным теоретиком марксизма. Лысый его отличает и, кажется, даже любит – насколько способны любить мегаломаньяки с мессианским комплексом. А уж Малыш на своего кумира прямо молится. Бородку подстригает точно так же и даже слегка подкартавливает.

Кисломордый простачок с жидкими усишками – товарищ Железнов. Псевдоним, конечно. На самом деле Парфен Тюлькин (нет, Тюнькин), редкий среди большевиков тип потомственного плебея. Лысый, которого партийцы любовно называют «Старик», таких лелеет и бережет, а то как же авангарду рабочего класса да без пролетариев? Если РСДРП придет к власти, быть товарищу Железнову министром социальной справедливости или еще чего-нибудь трескучего, но малозначительного. Согласно агентурной характеристике, самолюбив и недалек. Вот кого нужно было выбирать для «входа», а не эту вяленую тарань. Дураком, да еще самолюбивым, манипулировать нетрудно.

Или, быть может, имело смысл поработать с Семеном Блюмом (журналистский псевдоним «Рубанов»). Этот-то отнюдь не дурак, но зато прагматик и циник. Не раз переходил из партии в партию, а некоторое время назад пристроился к большевикам, потому что унюхал своим монументальным носом аромат грядущих перемен. Лысый товарищу Рубанову не доверяет, но ценит за остроту пера и блестящие полемические способности. С умным человеком нужно вести игру в открытую. Когда у тебя на руках сильная карта, выкладываешь козыри – партнер смотрит, оценивает, и можно не шлепать по столу. Рубанов – игрок бывалый. Сразу сообразил бы, что во всех смыслах интересней сотрудничать с теми, кто заказывает музыку, а не с теми, кто ее исполняет.

Блюм поглядывал на Зеппа через очки насмешливо и одобрительно, будто умел читать мысли. Одной рукой ерошил кудрявую шевелюру, в другой дымилась трубка.

«Пожалуй, еще не поздно переориентироваться», – сказал себе Теофельс, продолжая рассказывать про то, как готовятся к встрече вождя выборгские товарищи.

Мысленную работу по инвентаризации присутствующих, начатую еще с порога, он заканчивал уже во время разговора о российских делах. Одно другому не мешало. Слушать, не перебивая, русские не умеют. Зепп хорошо это знал и рассчитывал, что долго распинаться ему не дадут. Он, конечно, подготовился – вызубрил данные обо всех финляндских большевиках, но жалко метать бисер в пивнушке, перед массовкой. Были в окружении Лысого люди и посерьезней. Однако ничего не попишешь, сразу к ним не подобраться. «Вход» ведет в «переднюю», где Теофельс в данную минуту и находился. Иначе в святая святых большевистского чертога не проникнешь.

– Думал Малыш, любуясь тем, как говорит человек из России: спокойно, обыденно, без рисовки. А ведь чего только не повидал, через какие только испытания не прошел. Притом не интеллигент какой-нибудь. Из самой что ни есть народной гущи, дошел до правды собственным умом, учился на ошибках и платил за них кровью.

– Вы как к большевизму пришли? – спросил Малыш.