Прощай, зеленая Пряжка - Страница 20

— Вашей передачей потом займется сестра. Она вам объяснит, что мы берем, а что — нет. Эту всю гастрономию убирайте сразу, оставьте фрукты, печенье. С собой не берите, я же говорю, сестра потом примет.

— Ну хоть что-то! Не могу же я с пустыми руками!

— Вот возьмите апельсин.

Виталий отпер дверь и пошел вперед. Его, конечно, встретила Ирина Федоровна.

— Виталий Сергеевич, я сегодня всю ночь думала, как нам спастись от моей мамы! Она сумасшедшая женщина, совершенно сумасшедшая!..

И, перебивая Ирину Федоровну, обычное:

— Виталий Сергеевич, когда вы меня выпишите?

— Мне уже лучше, снизьте мне дозы, пожалуйста!

В надзорке дежурила Екатерина Николаевна.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич. Все спокойно. Сахарова отказалась завтракать.

Как по заказу.

— Мать тотчас включилась:

— Наверное, ей не нравится больничное! Она привыкла к домашней кухне!

Вера лежала на своей кровати у самого входа. Услышав голос матери, даже не пошевельнулась.

— Попробуйте ее покормить, пожалуйста.

Мать бросилась к Вере.

Верунчик! Здравствуй! О господи, ну это же я!

— Вера смотрела на мать с ужасом. Та попыталась ее поцеловать, Вера вытянула руки, не подпуская ее.

— Ну что ты! Это же я! Верунчик!

— Надела маску? Чтобы я поверила, да? Я вижу: вон шов!

— О господи! Верунчик! Ну как ты можешь? Я твоя мама!

— Маска добрая, а лицо под ней злое! Вон шов!

Виталий взял мать Веры за локоть.

— Пойдемте, она только зря волнуется из-за вас.

Женщина зарыдала и не сопротивлялась. Виталий вывел ее обратно в тамбур. Муж Коля засуетился:

— Ниночка, что с тобой? Ниночка, что случилось?

Она нашла в себе силы и злость выкрикнуть сквозь рыдания:

— Не со мной! Что со мной может? Не соображаешь?!

— Значит, с Верочкой? Что с Верочкой?

— Я же вам объяснял, что ваша дочь больна, — не смягчившись и от рыданий, холодно сказал Виталий. — Я сделал ошибку: мне не следовало приводить к ней в палату вашу жену.

— Не узнать родную мать… Единственную… Испугаться матери… Что ж, она совсем отвыкнет? Совсем чужой сделается? — И внезапно прекратив рыдания, выпрямившись: — Мы ее возьмем домой!

Виталий даже не понял:

— То есть как?

— Возьмем домой под расписку! Будем приглашать лучших профессоров, я возьму за свой счет, и от нее ни на шаг! А то здесь у вас она только хуже заболеет: эти ужасные больные вроде той толстухи, эта громадная палата, эти решетки! Нет, мы ее забираем домой!

Первый раз Виталий слышал такое.

— Должен вас разочаровать: это невозможно.

— Мы дадим расписку, что берем всю ответственность…

— Под расписку мы никого не выписываем.

— Мы пойдем к вашему начальству! Кто у вас главный?!

Вот уж с удовольствием Виталий спихнул этих родственничков на главного — пусть разговаривает.

— Кабинет главного врача внизу. Пожалуйста, идите.

Виталий с готовностью отпер дверь на лестницу.

— Вниз, а потом прямо по коридору в противоположное крыло.

Жена устремилась на лестницу, бормоча:

— Такие больные… Такая палата…

Муж за нею.

Виталий закрыл за ними дверь и вздохнул с облегчением.

— Ну, что вы так долго с ними, Виталий Сергеевич? — спросила Капитолина.

— Ой!.. Готовьтесь, сейчас будете с главным беседовать по телефону: они побежали к нему, чтобы брать Сахарову домой под расписку.

— Ну да?! Что ж они — сами сумасшедшие?

— Точно, Капитолина Харитоновна, — вступила Люда. — Я с ними вчера набеседовалась: самих лечить нужно. То есть ее, он-то молчальник — видно, совсем заездила баба. Зря ты их пустил, я ж тебе говорила.

— Ничего. Зато посмотрел на них, оценил наследственность.

— Да, наследственность имеется! Все, как полагается.

И точно, почти сразу позвонил главный: он же сам не мог знать больных, и всегда повторял родственникам то, что ему говорили врачи отделений. Разговаривала Капитолина:

— Она только что поступила, Игорь Борисович! Острая больная, бредовая, галлюцинирующая, лежит в надзорке… Мы пока наблюдаем, но предполагаем эс-це-ха. Будем консультировать. Если подтвердится, нужно лечить по всем правилам…

Ну вот, Капитолина наметила всю программу: предполагается шизофрения, лечить полным курсом инсулина… Виталий и сам в глубине души думал, что это шизофрения — все за это. И не хотелось в это верить: вопреки всем симптомам, просто из симпатии к Вере Сахаровой.

Капитолина повесила трубку.

— Сейчас они вернутся, отдадут передачу, а то впопыхах забыли.

— Это пусть с сестрами. Я им все сказал.

— Конечно, Виталий Сергеевич! Никто и не говорит!

Виталий стал записывать истории — заполнять бездонную бочку! Люда ненадолго вышла, а вернулась с Мержеевской — старой больной, лежавшей только при Виталии, наверное, уже раз пять. Виталий умел отключаться, и обычно беседы в ординаторской с чужими больными ему не мешали. Но вот Мержеевская… Слишком легко возникали параллели между Мержеевской и Верой Сахаровой: Мержеевская инженер, и Вера, когда окончит, будет инженером: у Мержеевской шизофрения, и у Веры, скорее всего, шизофрения; Мержеевская заболела в двадцать один год, а Вера в девятнадцать — тут у Веры даже хуже… И теперь Мержеевская — инвалид второй группы, работать по специальности уже не может, половину времени проводит в больнице — неужели это ждет и Веру?!

Люда вошла на полуслове:

— …Ну, как мы вас выпишем? У вас вторая группа, на здоровое производство вас не возьмут, а в мастерские вы ходить отказываетесь. Так и будете болтаться? Очень быстро вернетесь к нам.

— А вы попробуйте! Вот возьму и не попаду снова!

— Марианна Витальевна, мы же вас давно знаем. И вы себя знаете: знаете, как быстро вы соскальзываете. Сейчас вы в хорошем состоянии, ничего не скажу, если бы вы всегда в таком состоянии, дай, как говорится, бог. Но пока вы не устроены, это все непрочно. Вы с вашей группой начнете бегать по отделам кадров, вас не будут брать, вы станете нервничать — и в несколько дней лечение пойдет насмарку. Ну, согласитесь вы ходить в мастерские! Худо-бедно, тридцатку там заработаете к вашей пенсии — и уже можно прожить. И будете при деле. Согласитесь — я вас завтра же выписываю!

— Нет, Людмила Петровна, в диспансеровские мастерские я не пойду Я там уже бывала, знаю. Вы же знаете: в здешние больничные я хожу с удовольствием, а туда — нет.

— Капитолина Харитоновна, а нельзя договориться, чтобы Марианна Витальевна и после выписки ходила сюда, к нам?

— Нет, Люда, это нельзя. Вот если бы…

— Ну, что вы замолчали?

— Я не знаю, возможно ли это, но там, кажется, есть место уборщицы. Вот если бы ее туда оформили!

— А можно со второй группой?

— Бывали случаи. Поговорить с Игорем Борисовичем… Ей бы только до ноября продержаться, когда у нее срок ВТЭКа, а там ей, может быть, дадут третью группу. Ты бы пошла, Марианна?

— Уборщицей?

— Они бы тебя оформили уборщицей, а ты бы сидела и шила на той же машине. Ты работаешь хорошо, им бы это было выгодно: ты бы им план выполняла. И платят уборщице рублей семьдесят.

— Я бы согласилась, Капитолина Харитоновна.

— Я поговорю, Марианночка.

Люда воодушевилась:

— Сделайте, Капитолина Харитоновна, это было бы чудесно! Она бы к нам заходила, мы бы следили за состоянием, прибавляли дозы, если что. У нас любят разговоры о реабилитации, а вот была бы настоящая реабилитация!

— Я поговорю, Люда, сегодня же! Вы нас хорошо знаете, Марианна Витальевна, приходили бы со своими переживаниями. Ведь правда? Правда! И в смысле денег.

— Спасибо, Капитолина Харитоновна!

Мержеевская ушла.

— Я Марианну всегда без страха выписываю, — сказала Люда, — настоящей агрессии у нее не бывает. Самое худшее, опять покажется, что к ней пристают на улице, даст какому-нибудь мужику по морде. А так ему и надо: не за это, так за что-нибудь другое. Она особенно любит офицерам по морде давать.