Проклятый остров - Страница 4

Его, так сказать, берега густо поросли березой, орешником и низкорослым дубом. Здесь не встретишь величавых гор, хотя каменные бугры кое-где торчат среди деревьев, зато тут и там виднеются заползающие на пустошь косматые зеленые гривы привлекательного своей первозданной красотой леса, обступившего болото темной стеной.

Поселения в этом пустынном краю отстоят далеко друг от друга, и добрая миля отделяла от ближайшей убогой деревеньки сложенный из камня коттедж мамаши Карк.

Да не введет в заблуждение слово «коттедж» моих читателей из южных графств Англии, привычно связывающих его с представлениями об уюте и удобстве! Домишко, о котором идет речь, сложен из грубого неотесанного камня, да и стены у него ниже некуда. Соломенная кровля прохудилась, дым от горящего в очаге торфа жиденькой струйкой вьется над обрубком трубы. Словом, жилище под стать своему суровому и дикому окружению.

Местные жители, в невежественной своей простоте, не преминут заметить вам, что неспроста возле дома ни рябина не растет, ни остролист, ни папоротник, и подкова на дверь не прибита.[2]

Зато чуть поодаль, среди березок и орешника, возле грубой каменной ограды, если верить людской молве, можно наткнуться на метлу и травку крестовник,[3] издревле облюбованную ведьминским сословием, хотя почему — бог весть. Впрочем, вполне вероятно, что это не более чем злой навет.

Многие годы старуха Карк была в этом диком крае sage femme, бабкой-повитухой, но тому уже несколько лет как оставила свое занятие и теперь только изредка балуется черной магией, в которой давно поднаторела, — гадает, ворожит, словом, по мнению местных жителей, она если и не ведьма, то не далеко ушла.

Так вот эта самая мамаша Карк ходила в город Вилларден продавать рукоделие — вязаные чулки — и теперь возвращалась домой, в свое неказистое жилище на краю Дардейлского Моха. Справа от нее, насколько хватало глаз, тянулось болото. Узкая тропа, по которой она шла, в одном месте поднимается на пологий пригорок, и слева к ней вплотную подступают буйные заросли малорослого дуба и прочего мелколесья. На западе как раз садилось красное, как кровь, солнце. Диск его коснулся широкой черной равнины болота, и прощальные лучи осветили сбоку тощую фигуру старухи, бредущую твердым шагом, с посохом в руке, — и заплясали, заиграли в складках ее широкой накидки, блеснувшей вдруг, как блестят драпировки бронзовой статуи в отсветах огня. Еще несколько мгновений свет разливается в воздухе — деревья, кусты утесника, камень, папоротник — все полыхает, и вдруг в один короткий миг свет гаснет, и воцаряются серые сумерки.

Кругом все неподвижно и темно. В этот час небойкое передвижение по скудно населенной местности замирает вовсе, и кажется, будто ты один в целом мире.

Но странно: сквозь чащу и наползающий вечерний туман старуха видит, как к ней приближается человек великанского роста.

Край здесь бедный, люди простые, о грабежах никто не слыхивал. Так что у бабки и в мыслях нет дрожать за свой карман — фунт чая, да пинта джина, да шестнадцать шиллингов серебром. Но в обличье незнакомца есть, однако, нечто такое, отчего другая струхнула бы.

Уж больно он худой, костлявый, вида мрачного и одет в черный кафтан, какой и нищий не подобрал бы, побрезговал.

Ступив на трону, худосочный великан кивнул ей, будто знакомой.

— Я тебя не знаю, — сказала она.

Он снова кивнул.

— Да я тебя сроду не видела! — рассердилась она.

— Добрый вам вечер, мамаша Карк, — говорит он тогда и протягивает ей свою табакерку.

Она отступила от него подальше, сама уже бледная, и говорит ему строго:

— Я с тобой разговоры разговаривать не стану, кто б ты ни был.

— Знакома ли вам Лора-Колокольчик?

— Это ее прозвище, звать-то девицу Лора Лью, — ответила старуха, глядя куда-то перед собой.

— Для некрещеной, мамаша, что одно имя, что другое.

— Ты почем знаешь? — буркнула она угрюмо: в тамошних краях существует поверье, будто фэйри[4] обладают властью над теми, кто не прошел обряд крещения.

Незнакомец поглядел на нее с недоброй улыбкой.

— Она пришлась по сердцу молодому лорду, — сказал он. — И этот лорд — я. Завтра вечером, в восемь, пусть девица придет в твой дом, а ты проткни свечу булавками крест-накрест,[5] сама знаешь как, — чтобы к десяти часам туда же явился ее милый, и пусть свершится судьба. На вот, возьми себе за труды.

Он протянул к ней руку, и между большим и указательным пальцами заманчиво сверкнула гинея.

— Никаких делов с тобой иметь не желаю! Я до сей поры в глаза тебя не видела. Иди давай своей дорогой! Я твоего золота не заработала и ничего от тебя не возьму. Иди, иди, а не то найду на тебя управу!

Старуха, пока держала свою речь, вся сгорбилась и тряслась с головы до ног.

Он, видно, не на шутку разгневался. Хмуро отвернулся и медленно зашагал обратно в лес — и с каждым шагом становился все выше и выше и в лес вступил уже ростом с дерево.

— Так я и знала, что добром это не кончится, — проворчала она себе под нос. — Фермер Лью должен спешить, надо сделать дело нонешним же воскресеньем. Вот ведь старый дурень!

Фермер Лью принадлежал к секте, которая упорствовала в заблуждении, будто обряд крещения должно производить не раньше, чем кандидат достигнет совершеннолетия. А вышеупомянутая девица успела созреть не только что для крещения, даже по этой лжетеории, но и для замужества.

История ее появления на свет печальна и романтична. Семнадцатью годами раньше одна леди попросилась на постой к фермеру Лью и заплатила ему за две комнаты в доме. Она сказала, что через неделю-другую за ней приедет муж, которого дела задержали в Ливерпуле.

Через десять дней она родила — бабка Карк была при сем в своей тогдашней роли femme sage; и тем же вечером молодая мать отдала Богу душу, бедняжка. Никакой муж так и не объявился, и кольца обручального, по слухам, у той леди на пальце не было. В столе у нее оказалось денег около пятидесяти фунтов, и фермер Лью, добрая душа, сам схоронивший двоих детей, отнес их в банк, чтобы сберечь для малютки, а дитя решил оставить у себя, покуда его не востребует законный владелец.

У матери в вещах нашли с полдюжины любовных писем за подписью «Фрэнсис», из них-то и выяснилось имя покойницы — Лора. Недолго думая, фермер Лью и малютку назвал тоже Лорой; а прозвище Колокольчик появилось из-за маленького серебряного колокольчика со стершейся позолотой, который был обнаружен среди грошовых сокровищ несчастной матери после ее кончины и который ленточкой повязали девчушке на шею.

Так она и росла как фермерская дочка в этом северном крае, пригожая да веселая. Чем дальше, тем больше нужен был бы за ней пригляд, а фермер старел и уже не мог как следует смотреть за ней; так что она была, можно сказать, сама себе хозяйка и поступать привыкла, как ей нравится.

Ведунья Карк, по странной и ни для кого не объяснимой прихоти, прикипела сердцем к девчонке, которая частенько к ней бегала и за мелкую мзду вызнавала у нее тайные приметы своей судьбы.

В тот день старуха Карк добралась до дому слишком поздно, чтобы ждать к себе в гости Лору-Колокольчик.

Назавтра часов около трех дня, когда мамаша Карк, нацепив на нос очки, сидела с вязанием на каменной скамье у порога своего дома, она вдруг увидела, как ее любимица легко взобралась на приступку-перелаз через ограду и, уперев в серебристый ствол березы тонкую девичью руку, крикнула:

— Хозяюшка! Мамаша Карк! Ты там одна у себя?

— Одна, Лора, одна, дочка, иди, пошепчемся, если хочешь, — отвечала ей старуха, поднимаясь со скамьи; потом со значением кивнула и поманила ее к себе длинными заскорузлыми пальцами.

Девица и впрямь была пригожа — немудрено и «лорду» в такую влюбиться! Вы только представьте: густые волнистые каштановые волосы, разделенные прямым пробором, спускаются на лоб почти до бровей, так что нежный овал ее лица в их обрамлении проступает еще четче. А какой аккуратный носик! Какие пунцовые губки! Какие глаза — крупные, темные, с пушистыми ресницами!..