ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы - Страница 117

Бездарность и полная политическая беспомощность «Нового Слова» даже вошла в поговорку, и никто не удивлялся глупейшим статьям, помещавшимся в газете, тем более, что многие знали, что большинство таких статей были написаны или продиктованы господами Лейббрандтом[883], Дрешером[884], Миддельгауптом[885] или им подобными чиновниками Восточного министерства и только переведены на русский язык. Было много попыток превратить «Новое Слово» в серьезный русский политический орган, но все они наталкивались на самое ожесточенное сопротивление министерства Розенберга и ни к каким результатам не приводили. До самого конца 1944 года, то есть до создания комитета генерала Власова, во всей Европе не было ни одной газеты, которая могла бы претендовать на роль русского печатного органа.

Еще плачевнее выглядела пропаганда при помощи книг и брошюр. Авторам платились громадные деньги за работы по разоблачению теории и практики большевизма, и было написано большое количество серьезных и ценных трудов, разрабатывающих весьма основательно наиболее актуальные проблемы. Но все рукописи должны были проходить так много цензурных инстанций и так долго залеживались в столах и сейфах разных немецких ведомств, что теряли свою актуальность и большей частью совсем не печатались, хотя гонорары их авторам выплачивались регулярно. Полтора или два десятка тоненьких брошюр весьма сомнительного качества — вот жалкий итог почти четырехлетней работы сотен людей в штабе Розенберга, Восточном министерстве, министерстве пропаганды, СС, Верховном командовании Германской армии и других организациях, заведовавших германской пропагандой на Востоке.

Я как-то слышал утверждение лондонского радио — 75 % всей германской пропаганды поглощается самим аппаратом пропаганды. По тем наблюдениям, которые мне удалось сделать, этот процент в отношении пропаганды на Востоке может быть смело повышен на 90 %. Немецкие цензоры всех ведомств и рангов дрожали над каждым словом и согласны были скорее замариновать десяток важнейших и актуальнейших работ, чем пропустить одну фразу, на которую могло косо посмотреть их начальство. Поэтому вся вышедшая в свет продукция немецких органов пропаганды на Востоке была жалкой, беззубой и очень слабой в теоретическом отношении.

В связи с этим весьма характерно, что вся германская пропаганда на Восток была чисто отрицательной. Немцы позволяли как угодно ругать и критиковать большевизм и советскую власть, но решительно противились всякой попытке противопоставить большевизму какую-либо другую идеологию или обоснованную теорию. Они точно так же категорически воспрещали переводить на русский язык или публиковать в отрывках печатные труды и сборники речей вождей германского национал-социализма[886], а между тем именно этим все бывшие советские граждане особенно интересовались. Нам было понятно, почему в Советском Союзе были запрещены такие книги, как «Моя борьба» А. Гитлера или «Миф XX столетия» А. Розенберга, но мы никак не могли понять, почему в Германии эти книги тоже должны были оставаться для нас под семью замками. Стремление немцев скрыть таким образом от русских истинные цели и намерения германского правительства на Востоке было политикой страуса, так как все равно те, кому было нужно, эти книги прочли на немецком языке и прекрасно усвоили идеи и мысли их авторов.

В то время как немцы вели эту игру в прятки с официальной, государственной пропагандой, в частных русских библиотеках Берлина, Вены, Мюнхена, Дрездена, Кёнигсберга и других городов, где были абонированы десятки тысяч русских людей и в том числе остарбайтеры, хотя и незаконным путем, можно было встретить такие произведения советской художественной литературы, как «Хлеб» А. Толстого[887], «Цемент» Гладкова[888], «Поднятая целина» Шолохова[889] и многие другие, в которых прославлялась не только советская власть, но даже Сталин лично. Эти книги годами стояли на полках и выдавались беспрепятственно всем, кто хотел, и никто из немецких властей не догадался обратить на это внимание. Этот факт не вплетает также лишних лавров в венок политической мудрости господина Геббельса и его коллег.

Зажимая всячески русскую национальную пропаганду и обставляя ее бесчисленным количеством разного рода ограничений и препятствий, немцы всеми мерами поддерживали и раздували пропаганду отдельных мелких и крупных национальных групп, начиная от украинцев и белорусов и кончая осетинами, калмыками и даже казаками. При этом немцы благосклонно пропускали в газетах и журналах всех этих групп самые бредовые фантазии и самые дикие антирусские измышления и инсинуации, категорически запрещая в русской прессе какую-либо полемику или разоблачение всего этого вздора. Пользуясь полной безнаказанностью, украинские газеты, например, в Берлине, Праге, Кракове писали еженедельно такие вещи, перед которыми статьи в киевском «Украинском слове», о которых я писал выше, казались детским лепетом.

Не отставали от них и казаки. Я до сих пор не могу забыть опубликованных летом 1942 года в газете «Казачий вестник»[890] статей, в которых делалась попытка доказать историческое существование независимого казачьего государства «Казакия», будто бы порабощенного когда-то Москвой, причем претензии автора простирались достаточно далеко, захватывая всю Украину и доходя до Брянска, Курска и далее на восток, до Урала. Другие мудрецы на страницах этой же газеты писали о каком-то самостоятельном казачьем языке, происходящем будто бы от тюркской группы языков и не имеющем ничего общего с русским[891]. Самое любопытное в этих рассуждениях было то, что они были написаны на чистом русском языке и помещены в казачьей газете, издававшейся также на русском языке. Я слышал, впрочем, что автор этой теории и сам не знал никакого другого языка, кроме русского. Подобных примеров можно привести сколько угодно, и всегда авторы этого вздора находили самую активную поддержку среди немцев.

Но область анекдотов и политического фарса не ограничивалась только страницами некоторых газет и журналов, а переносилась также и в действительную жизнь. Немцы до самого конца войны старательно поддерживали и культивировали различные нежизненные и явно беспочвенные национальные группы и группочки вплоть до самых микроскопических. Около этого кормилось и спасалось от военной службы всегда вполне достаточное количество немцев разных рангов, для того чтобы эти группы и группочки могли продолжать свое существование. Пользы от них никакой не было и быть не могло, но это мало кого заботило, а личная выгода для многих была, и довольно большая.

Несколько раз мне пришлось побывать на собраниях и торжественных вечерах подобных национальных группировок, устраивавшихся по случаю годовщины каких-то совершенно для меня не известных исторических событий, хотя историю своей страны и населяющих ее народов я знаю достаточно хорошо. Все эти собрания и вечера производили на меня жалкое впечатление и напоминали плохую постановку в каком-нибудь самом захудалом колхозном клубе. Смешно было видеть, с каким серьезным видом принимали участие в такой комедии солидные и в большинстве своем пожилые люди. И вот только такие жалкие группировки немцы противопоставляли громадной политической мощи советской власти.

Такое же нереальное, театральное впечатление производили на меня беседы с вождями некоторых таких группировок. Однажды в июне 1942 года мне пришлось встретиться с бывшим гетманом Украины генералом Скоропадским. Встреча эта была организована его сторонниками с возможной торжественностью. Меня заранее предупредили, что в такой-то день и час «его светлость пан гетман» может дать мне аудиенцию в главной квартире его движения в Берлине на Ноллендорфплац, 6. «Главная квартира» выглядела довольно скромно, если не сказать больше. Это была квартира из четырех или пяти комнат на третьем этаже серого и ничем не примечательного дома. В комнатах стояло несколько просиженных и продавленных диванов и кресел и на стенах висели какие-то портреты украинских исторических деятелей. Сотрудники гетмана Скоропадского, в большинстве своем пожилые профессора и доктора разных гуманитарных наук, производили впечатление людей весьма симпатичных, но совершенно оторвавшихся от реальной действительности, а советской в особенности. Такое же впечатление произвел и сам семидесятилетний гетман. Беседа с ним продолжалась около часа и сначала велась на украинском языке, на котором гетман говорил с запинками и даже с некоторыми ошибками, а затем, как-то незаметно, мы перешли на русский язык и на этом языке беседа пошла значительно свободнее. К концу аудиенции гетман стал явно засыпать, и я предложил удалиться.