Пиратское фэнтези - Страница 19

Мать Габриэль, Маргарет Белайн, отправилась из Франции на Мартинику под защитой и опекой моего ордена. Мы плыли за океан, дабы основать новую твердыню молитвы и учения на пышных, благоуханных и грешных островах Нового Света. Мы не намеревались давать приют беглецам и тем более беглянкам. Об аресте Маргарет мы узнали от сестер Семи Скорбей. Иные из них прислуживали новой и самой любимой возлюбленной молодого и простодушного короля. В первом браке та сумела выносить дитя, но детей от короля ее чрево не держало, и багровые скорченные младенцы утекали в ветошь при месячных под плач и стенания в королевских покоях. Маргарет призвали к ложу любовницы, когда у той вновь начались схватки.

— Прошу тебя, — молила любовница, и слезы катились по ее алебастровым щекам. — Прошу тебя, — говорила она, и ее мраморные губы, застывшие в надменной усмешке, дрожали, трескались, разбивались вдребезги.

Маргарет положила ладонь на чрево королевской возлюбленной. Она видела дитя, свернувшееся в комок в жидком мирке. Она знала, что чрево не удержит младенца. И все же она видела, что это возможно, что путь к исцелению открыт и что дитя можно спасти, доносить до родов, если немедля предпринять кое-что.

Но она видела больше того.

Она еще видела ребенка, его жадные руки, его холодный-холодный глаз. Она видела, как дитя, возрастая, восседает на престоле власти, загребая под седалище богатства и военную силу. Она видела, как дитя вонзает зубы в трепещущий мир и вырывает его сердце.

— Я не могу спасти ребенка, — сказала Маргарет, потупив зеленые, как лист, глаза.

— Можешь, — сказала любовница, и ее мраморные губы вновь стали цельными. Холод власти растоптал горе. — И спасешь.

Но она не стала и потому была заключена в узилище на все время беременности, после чего ее должны были повесить как убийцу, если бы дитя не выжило, или как шарлатанку, если бы ребенок остался жить.

Он не выжил. Но Маргарет помогли бежать, в чужом платье тайно доставили на корабль отправляющихся в плавание братьев, прежде чем дворец оделся в траур.

На одиннадцатый день нашего плавания Маргарет допустила меня к себе. На восемнадцатый день шторм обрушился с ясного неба, швыряя наш корабль на гребнях ревущих валов и поразив молнией палубу по правому борту.

И люди, видя рожденное ею дитя со сверкающими глазами, спрашивали, любовником оно зачато или молнией?

Габриэль. Моя дочь. Я должен бы сказать — плод моего греха, но не могу. Может ли грех породить такое дитя?

Наутро тридцать первого дня вдали показались черные паруса. К полудню мы уже различали блеск кривых мечей и щербатый оскал хищных зубов. В час пополудни нас взяли на абордаж, и они взобрались к нам на борт. Мы заранее выставили на палубе еду и напитки и открыли несколько — хотя и не все — сундуки с монетой. Золото сверкало на солнце. Мы жались к грот-мачте, пальцы наши отсчитывали молитву за молитвой на потертых четках. Я потянулся к Маргарет, но она скрылась.

С их корабля на наш перепрыгнул мужчина. Человек со сморщенным лицом, с глазами без ресниц, холодно глядевшими из-под нависшего лба, с губами, стиснутыми, словно уродливый рваный порез между беспощадными челюстями. Рот как незажившая рана.

Маргарет появилась и встала перед ним.

— Ты — он, — сказала она.

Он уставился на нее, любопытство чуть смягчило холод его глаз.

— Я, — сказал он.

Конечно, он был горд. Кем еще он мог быть? И главное, мог ли он не желать быть им? Он протянул руку к монашескому капюшону, покрывавшему ее голову и затенявшему лицо, и отбросил его. Ее волосы цвета пшеницы рассыпались, хлынули по грубой ткани, скрывавшей от мира ее тело, собрались ручьями в ладонях и упали к ногам.

— А ты, как видно, она.

Вместо ответа она коснулась ладонями его лица. Она пристально вглядывалась в его лицо, и он отвечал на ее взгляд. Его жесткие глаза посветлели от слез.

— Ты болен, — сказала она. — Болеешь уже… так долго. И еще в тебе горе. Горя я не могу исцелить, но могу вылечить болезнь. Он тоже страдает. — Она указала на рябого от оспы мужчину, приставившего нож к горлу нашего дражайшего аббата. — И он, и он.

Она указала еще на двоих.

Шагнув к самому молодому, который, позеленев, привалился к планширу, она положила ладонь ему на плечо:

— Тебя, любовь моя, я спасти не смогу. Мне так жаль. — Слезы скатились по ее лицу цвета сливок и мускатного ореха. Тот, совсем еще мальчик, горестно склонил голову. — Но я могу сделать, чтобы не было больно.

Она сжала его руку в своих. Она коснулась губами гладкой загорелой щеки, поцеловала его. Он кивнул и улыбнулся.

Маргарет приказала спустить за борт ведро и достать морской воды. Она поставила ведро у ног капитана. Обмакнув руку в воду, она смочила ему голову, потом кисти рук и ступни. Она приложилась ухом к его шее, к его сердцу, потом к животу. Затем, левой рукой зачерпнув морской воды, она попросила капитана пиратов плюнуть в середину. Он послушался, и вода сразу стала светом, и свет стал пухом, а пух стал красной птицей с зеленым клювом, прокричавшей небу ее имя. Птица взлетела вверх, описала круг над грот-мачтой и, кружа, опустилась на правое плечо капитана.

— Береги ее, — сказала она капитану.

Так она исцелила и остальных болящих и утешила боль умирающего, давая каждому своего фамильяра:[8] одноглазого кота, рыбу, которая дышала воздухом, голубого альбатроса и серебристую змею.

Закончив, она повернулась к капитану:

— Теперь вы вернетесь на свой корабль, а мы продолжим наше плавание?

Капитан кивнул и улыбнулся:

— Конечно, мадам. Но дитя, что вы носите, вернется к нам. Когда она подрастет, мы не придем за ней, в том не будет нужды. Она найдет нас.

Маргарет моргнула, до крови прикусила губу и, не сказав ни слова, вернулась в трюм. И не показывалась оттуда, пока мы не причалили.

Братья, прибывшие ранее, встретили нас на причале и отвели во временные убежища, лепившиеся к скалам, словно лишайник. Мы знали, что новая церковь с прилегающими к ней монастырским зданием и школой еще не готовы. Однако царивший беспорядок стал ударом для всех, в особенности для бедного нашего брата аббата, пораженного зрелищем замшелых камней.

Брат-строитель пристыженно склонил голову.

— Здесь царят хаос и распад, — пробормотал он мне, когда аббат отошел. — Доски, даже прокаленные и выложенные на просушку на много дней, не высыхают, а прорастают грибами. Расчищенная и выжженная наголо земля через несколько часов дает новые ростки. Ключевые камни раскалываются под тяжестью лиан и сладостных тяжелых цветов, появившихся за одну ночь.

Аббат побеседовал с губернатором, и тот направил работников — свободных, кабальных и рабов — для помощи в строительстве. В скором времени у нас были не только церковь и монастырь, но и библиотека, переплетная, конюшни, погреба, винные склады и винокурня.

Я отчаянно надеялся, что Маргарет позволят остаться. Я надеялся, что аббат выстроит ей хижину у моря, чтобы она могла разбить там садик и шить одежду для братии. Конечно, она не могла. Аббат предоставил ей отдельное убежище, вынудив множество братьев тесниться вместе на узких нарах, но никто не роптал. К концу первого месяца, проведенного нами на острове, она скрылась не попрощавшись. Я видел, как она уходит по залитой восходящим солнцем дороге, перекинув через плечо узелок. Она шла с непокрытой головой, и волосы ее свободными косами падали ей на спину, завиваясь концами у самой земли. Я увидел ее и окликнул по имени. Она обернулась, помахала, но не сказала ни слова. Солнечный луч, осветив ее тонкий стан, открыл наконец то, к чему я был слеп до той поры. Ее чрево начало расти.

Габриэль родилась в огородике, отделявшем «веселый дом» от хижины, где жила и трудилась Маргарет. Хотя проститутки приютили ее как кухарку, огородницу и лекарку, вскоре стало ясно, что она принесла дар больший, чем от нее ждали. За время, что Маргарет была в тягости, сады вокруг «веселого дома» небывало расцвели. В них вырастали гуайявы величиной с младенца, ягоды рассыпались по лужайке, по каменным дорожкам и ступеням яркими красными брызгами, словно кровь, выплеснутая живым сердцем. Виноградные лозы, крепкие, как молодые деревца, змеями вились вверх по беленым стенам и распускали над крышей многоцветье лепестков, трепетавших на ветру, словно флаги.