Пиратское фэнтези - Страница 18

Наверху в «вороньем гнезде» Дик Мертвый Глаз облокотился об ограждение. Он смотрел на запад, за корму, и мир острова расплывался, как полузабытый сон.

Дик Мертвый Глаз плакал.

В этом рассказе Уолдроп сводит героев двух оперетт У. Гилберта и А. Салливена — «Пензанские пираты» (1879) и «Корабль его величества „Фартучек“» (1878), причем сводит не где-нибудь, а у острова Гдетотам (тж. страна Небыляндия) из «Питера Пэна» Дж. Барри — острова вечного детства, где живут индейцы, русалки, выпавшие из колясок в Кенсингтонском саду мальчишки без единого кармана и пираты (капитан Крюк, итальянский метатель ножей Чекко, Билл Джукс и др.), острова, где капитана Крюка подстерегает съевший его руку с тикающими часами крокодил. Сюжет «Пензанских пиратов» строится вокруг похищения этими заблудшими аристократами под предводительством Пиратского короля дочерей генерал-майора Стенли, устроивших пикник на корнуоллском берегу. Из «Корабля его величества „Фартучек“» пришли капитан Ральф Рэкстро, сменивший на этом посту капитана Коркорана (а тот, в свою очередь, занял Ральфову матросскую должность и женился на перепутавшей их в детстве цыганке-торговке миссис Криппс по прозванию Крошка Лютик) и женившийся на его дочери, и ненавидимый остальной командой уродец Дик Мертвый Глаз (Dick Deadeye, причем слово «deadeye» обозначает как снайпера, так и деталь корабельного такелажа — юферс), пытавшийся расстроить союз Рэкстро и Джозефины Коркоран. Песня, которую запевают Пиратский король и Рэкстро, — это вариация на тему партии военно-морского министра Джозефа Портера из «Фартучка» («When I was a lad…»). Упоминающиеся пороховые ракеты Уильяма Конгрива (1772–1828) и Уильяма Хейла (1797–1870) действительно состояли на вооружении британской армии и флота — соответственно в начале и середине XIX века. Ну а мысль Дика Мертвый Глаз «Может, они просто не любят, когда наступает их очередь сидеть в бочке» отсылает к скабрезному анекдоту, известному у нас в версии про поручика Ржевского (Google в помощь).

Примечание издателя: Нижеследующие страницы найдены были в пещере на островке в одиннадцати милях к юго-западу от Барбадоса. Повествование, несомненно, неполно и обрывочно, а содержание его неправдоподобно. В списках Свято-Покровского монастыря за соответствующие годы брат Марсель Рено не значится. Есть сведения, что в Сен-Пьере в 1678 году был издан приказ о казни Габриэль Белайн, но документов о самой казни не существует. Часть записей не поддается расшифровке. Часть навеки утрачена. Большая часть повести, если не вся она, — явный вымысел, бред обезумевшего от жажды моряка. Что касается обстоятельств, при которых были найдены эти записки, они тоже весьма загадочны. Их обнаружили в сухой, укрытой от ветра пещере, совершенно пустой, за исключением трех вещей: человеческого скелета, свернувшегося в углу в положении спящего, пряди человеческих волос длиной два фута, туго переплетенной с лентой и обрывком веревки и лежащей в руке мертвеца, и промасленного запертого ящичка из тикового дерева, в котором и нашли этот документ. На крышке ящичка было грубо выцарапано, очевидно, тупым ножом или обломком камня: «Bon Soir, Рара».[7]

Не знаю, прочтет ли кто-нибудь слова, что я наношу на бумагу. Наш орден уже тысячу лет переписывает, переводит и хранит слова — слово Божье и слова человеческие. Я же, затерянный в пустыне между водой, ветрами и бесконечным небом, описываю собственное исчезновение, и потому мои последние записи, по всей вероятности, будут размыты и унесены в отверстую пасть алчного моря.

У меня сызмальства был красивый почерк, отсюда и избранное мною занятие. Слово Божье заслуживает, чтобы его переписывали тонким пером, уверенной рукой наносили на бумагу, передавая языку и памяти. Конечно, это древнее искусство становится ненужным с изобретением новых машин. И все же переписанные мною псалмы вызывали слезы даже на глазах людей, не знавших грамоты. Эти псалмы склоняли к исповеди принцев и помогали сберечь честь девам, готовым сбиться с пути. Я не хвастаю — что толку мне ныне в бахвальстве? Жизнь моя уходит, как вода с отливом, и буду ли я тратить силы на притворную скромность и на тайную гордыню! Я стал монахом, чтобы сложить труды моих рук и молитвы сердца к ногам Спасителя. Этим я и занимался с тех пор, как принял сан. Но бывало, что я оставлял свои труды. Простит меня за то Бог или не простит — не мне судить.

Я записываю сии слова не для того, чтобы обелить себя, и даже не ради спасения моей возлюбленной Габриэль. Габриэль раз и навсегда доказала, что не желает моей помощи и не нуждается в ней. Отчего бы ей обращаться ко мне? Кому я нужен?

За два дня до казни Габриэль Белайн (пиратки, ведьмы, мятежницы) золотая птица пролетела низко над рыбным рынком, напугав четырех мулов, десяток кур, несчитаных хозяек и лорда верховного констебля. Она описывала широкие круги, уходя выше и выше, и наконец взмыла к окну башни, где ожидала конца моя возлюбленная Габриэль. Люди рассказывают, что она подошла к окну и тень тюремной решетки рассекла ее прекрасное лицо. Люди рассказывают, что она протянула тонкую руку в нежных веснушках к клюву птицы. Люди рассказывают, что она запела. Я стоял под сводами ворот, упрашивая двоих стражников передать пищу, воду и Святые Дары за порог окованной железом деревянной двери, отрезавшей Габриэль от мира. Я не видел птицы. Я не слышал песни. Но я верю, что птица и песня воистину были. Такова, конечно, природа бытия — мы верим, и оно есть. Быть может, Господь отвернется от меня за подобную ересь, но клянусь, это правда. Габриэль, подобно ее матери, была святой, посланной явить людям силу Господню. Люди верили этому, и это было истиной, и никакие доказательства бессовестной власти чиновников, правительства и государства не разрушат эту веру.

Габриэль Белайн было десять лет, когда она ушла из хижины, где жила с матерью, за «веселым домом» на берег. Луна, тонкая блестка в небесах, бросала бледный отсвет на опененный песок. Девочка всмотрелась. Корабль, скрытый тьмой, еще не ушел. Его черные паруса были свернуты и принайтовлены к реям, смоленый корпус поскрипывал на волнах. Она его чувствовала. Она всегда его чувствовала. Даже когда он уходил в дальнюю даль, в Португалию, или к острову Пасхи, или к дальней оконечности материка, она каждую минуту знала, где он теперь. И знала, что это ее корабль.

Четыре дельфина подпрыгивали на волнах, ожидая, пока дитя войдет в воду. Они безмолвствовали, и только их черные глаза блестели в пене прибоя. Большая дворняга жалобно заскулила и потерлась носом о ее плечо.

— Я не могу тебя взять, — сказала девочка.

Собака рыкнула в ответ.

Габриэль пожала плечами.

— Хорошо, — сказала она, — как знаешь. Я тебя дожидаться не стану.

Она вошла в воду, уцепилась за плавник дельфина и унеслась во тьму, а дворняжка, шлепая лапами, устремилась за ней вплавь.

Моряки на затихшей палубе вглядывались в небо, слушали ветер. Они ждали. Они ждали уже десять лет.

К тринадцати годам Габриэль стала штурманом. В пятнадцать она была капитаном, грозой властей, купцов и работорговцев. В восемнадцать лет она попала в тюрьму — ее держали в цепях, морили голодом, ее обмерили и взвесили для виселицы.

Ночью я вижу их руки. Лиц мне не видно. Я молюсь, заклиная последними обрывками дыхания, сукровицей, проступающей на моем ободранном теле, остатком своей никчемной жизни, чтобы перед смертью мне дано было снова увидеть их лица. Пока приходится довольствоваться руками. Руками Габриэль, грозившей губернаторам, генералам и самому королю, и руками ее матери, исцелявшей, молившейся и, помоги мне Боже, любившей меня. Однажды. О! Однажды!