Отважная охотница. Пропавшая Ленора. Голубой Дик - Страница 20

Я видел, как кусок мяса завертелся в воздухе и как он падал, падал, пока не шлепнулся на землю. Это было страшное мгновение!

Да, такое испытание могло потрясти человека с самыми крепкими нервами и самым отважным сердцем. Для меня оно было гораздо тяжелее обычной дуэли. Ведь у меня не было никаких оснований желать этого поединка. Мне, конечно, было нанесено оскорбление, но не настолько тяжелое, чтобы жаждать мести и тем более кровопролития! Если минуту назад я был охвачен гневом и подобная мысль не остановила бы меня, то теперь кровь уже спокойно текла в моих жилах. Неожиданная перемена в поведении Холта усмирила мою ярость, как масло, вылитое на воду, усмиряет бушующие волны.

Я стоял перед моим противником в тяжелом раздумье. Драться без секундантов и умереть, не имея рядом друга, которому можно сказать последнее прости! Убить человека, когда некому даже засвидетельствовать честность поединка. Ведь не было ни одного живого существа возле нас, кроме черных грифов, как будто созданных для того, чтобы подать роковой сигнал! Нельзя сказать, чтобы я не испытывал страха, но это была скорей не трусость, а досада, что приходится рисковать жизнью так бессмысленно. Какая нелепость — подставлять себя под выстрел из-за прихоти чудака скваттера, и столь же нелепо самому стрелять в него!

Будь я посторонним зрителем или даже секундантом, ситуация показалась бы мне просто смешной. Но, к сожалению, я был одним из действующих лиц этого поединка, и мне было не до смеха. Как ни забавны казались обстоятельства, но само дело было слишком серьезно, чтобы вызывать веселость. Позволить просто убить себя равнялось бы самоубийству, а самому застрелить скваттера — очень уж смахивало на убийство! Однако третьего исхода у нашей дуэли, казалось, быть не могло. Об этом ясно говорил решительный вид моего противника. Он стоял совершенно неподвижно, приложив свое длинное ружье к плечу и направив дуло на меня. Глаза его выражали непреклонную решимость. Только эти серо-зеленые глаза и казались живыми. Фигура и черты лица скваттера были неподвижны, как пень, у которого он стоял, но взгляд его быстро перебегал от приманки, лежавшей на земле, к черным птицам на дереве и ко мне — главному объекту его наблюдения.

«Боже милостивый! — думал я. — Неужели непременно надо убить этого гиганта или быть самому убитым? Неужели нельзя избежать этой страшной судьбы? Нельзя ли как-нибудь договориться?»

Я решил в последний раз предложить скваттеру кончить дело миром, зная, что, если он откажется, мое положение не станет хуже. Наоборот — тогда, по крайней мере, я почувствую, что я вправе защищаться. Поэтому я крикнул:

— Холт! Вы храбрый человек, я убедился в этом. Зачем нам драться? Еще не поздно…

— Зато вы трус! — прервал он меня. — Подлый трус, хоть и носишь военный мундир! Я в этом тоже убедился. Заткни глотку, а то спугнешь птиц. Если ты, черт тебя возьми, сделаешь это, я выстрелю, как только первая из них взлетит!

— Ах, так! — крикнул я, выведенный из терпения новым оскорблением. — Хорошо! Пусть тогда это и будет нашим сигналом.

— Ладно! — последовал быстрый и решительный ответ.

Мои колебания кончились. У меня не оставалось выбора, и я понял, что дальнейшее миролюбие не только бесполезно, но и опасно. Глупо было подставлять свой лоб под пулю! Пусть лучше он падет жертвой своего кровожадного безрассудства, чем я! Я поднял ружье с твердым намерением пустить его в ход. Настороженно следя за движениями птиц, я мысленно прикидывал расстояние, отделявшее меня от противника. Но, несмотря на весь свой гнев, я все еще испытывал некоторую жалость к противнику. Зачем убивать этого человека? Может быть, достаточно ранить его? Я не боялся, что он успеет выстрелить первым. Благодаря длительной практике я владел своим оружием с быстротой и ловкостью фокусника. Не боялся я и промаха, так как был уверен в своей меткости. Да и как я мог промахнуться по такому великану? В этом отношении у меня оказывалось некоторое преимущество, и на таком коротком расстоянии мне ничего не стоило бы уложить моего противника наповал. Но я этого не хотел. Я собирался только ранить его, и не смертельно, а только чтобы положить конец нашему поединку. Я надеялся, что скваттер сочтет себя удовлетворенным.

Были ли у него такие же мысли, я не могу сказать. Во всяком случае, на его каменном лице они не отражались. Оставалось только стрелять, и стрелять без промаха. Разумеется, я предпочел бы попасть ему в руку, но в эту минуту, по правде говоря, мне приходилось больше думать о спасении собственной жизни. Дело могло решиться первым же обменом выстрелами, и преимущество было на стороне того, кто сумеет быстрее спустить курок. Поэтому я внимательно следил за птицами на дереве. Мой противник тоже не сводил с них глаз.

Прошло не менее пяти минут томительного и страшного ожидания, а птицы всё не шевелились. Как ни странно, они не бросились сразу же на приманку, лежавшую на видном месте, под самым деревом, на котором они сидели. На голых сучьях их было не меньше двадцати, и каждая обладала зоркостью орла и могла бы увидеть мясо на расстоянии мили. Почему же они не обращали на него внимания? Это настолько противоречило их привычкам и природному инстинкту, что даже в такую страшную минуту я обратил на это внимание. Причина, однако, была проста: грифы уже насытились в другом месте. Труп какого-нибудь зверя или заблудившегося быка, павшего от болезни или летнего зноя, послужил им завтраком. Это видно было по их окровавленным клювам, переполненным зобам и ленивым позам. Некоторые из них дремали, другие время от времени вытягивали шеи или приподнимали крылья, но лишь для того, чтобы дать прохладу телу. Ни одна из этих сонных птиц не проявляла желания взлететь. Высоко в воздухе парило еще несколько грифов. Два-три из них присоединились к сидевшим на дереве, как раз когда мы стали по местам. За ними то и дело подлетали другие. Но ведь мы условились, что не прилетевшая на дерево, а вспорхнувшая с него птица должна была послужить сигналом к началу поединка.

Эти короткие минуты показались мне целым часом, потому что в голове моей пронеслась целая вереница мыслей. Воспоминания о доме, о родных и друзьях, которых мне, быть может, не суждено более увидеть, сожаление о том, что мне так недолго пришлось носить недавно заслуженные знаки отличия, сознание близости бесславной и безвестной смерти беспорядочно проносились в моем мозгу. Ближайшее прошлое тоже имело свою долю в моих размышлениях. Златоволосое создание, час назад завладевшее моим сердцем, все еще царило в нем. Неужели я никогда больше не увижу этот лучезарный облик, это божественно прекрасное лицо, не услышу этот мелодичный голос? Никогда! Как горько звучало для меня это слово!

А грифы все не взлетали. Только время от времени они чистили перья своими грязными клювами или расправляли широкие крылья, защищаясь от солнечных лучей. Был полдень, и солнце в зените наполняло воздух палящим зноем. Птицы замерли в таком равнодушном оцепенении, что даже падаль вряд ли заставила бы их спуститься. Прошло еще пять минут. Я уже не мог более выносить это напряжение, особенно страшное из-за царившей вокруг зловещей тишины. За все это время мы с Холтом не обменялись ни единым словом и в угрюмом молчании поглядывали друг на друга, ожидая сигнала.

Мне хотелось, чтобы скорее уже все кончилось, и противник мой тоже проявлял признаки нетерпения. Он уже не сохранял свою монументальную неподвижность, а покачивался из стороны в сторону, то и дело постукивая по земле тяжелым каблуком. Видя, что взгляд его становится все более гневным, я ждал взрыва, который наконец и последовал.

— Проклятые птицы! — крикнул скваттер, резко взмахнув рукой. — Из-за них мы, того и гляди, простоим здесь до вечера! Нечего больше ждать! А ну, давай…