Общество изобилия - Страница 13

С развитием теории предельной производительности построение общей теории оплаты труда, по большому счету, завершилось. Удовлетворившись осознанием того, что бедность трудящихся противоестественна, экономисты обратились к другим вопросам. Лишь относительно недавно появились работы, посвященные роли и переговорной силе профсоюзов (проблема, на важность которой, будучи ученым весьма последовательным, указывал еще Адам Смит).

Однако было бы огромной ошибкой полагать, будто экономическая наука в своей главенствующей традиции оторвалась от исторических корней. Для начала, само представление о жестком ограничении сверху доходов широких народных масс отмирало очень медленно: безжалостно сокращать их, конечно, бессовестно, но и потолок непременно должен быть. На исходе XIX века Альфред Маршалл, на «Принципах экономической науки» которого учились представители старших поколений поныне здравствующих экономистов, утверждал, что если бы «экономические условия в стране оставались неизменными достаточно долго <…> то машины принесли в общем такой доход, а люди получили в общем такой заработок, которые вполне соответствовали бы издержкам на их воспроизводство и обучение с учетом удовлетворения традиционных жизненных средств наряду с удовлетворением строго насущных жизненных средств»[32]. Иными словами, заработной платы должно хватать только на покрытие издержек, обусловленных рождением и воспитанием детей, в размере, соответствующем общепринятому пониманию, и ни на что более. Как и в случае с Рикардо, всё сводилось к ориентации на минимум. В США в первые десятилетия нынешнего столетия ведущей фигурой в главенствующей традиции и самым уважаемым профессором-экономистом был Фрэнк Тауссиг из Гарвардского университета. Вот его резюме касательно перспектив рядового человека, в последний раз опубликованное в 1936 году: «Стандартная заработная плата рядовых рабочих в Соединенных Штатах в первом десятилетии XX века составляла около 800 долларов в год. Уже не варварство… [но] … Если дальнейшего повышения не предвидится, институт частной собственности вынужден не просто переходить к обороне, но в дальнейшем оказывается в беззащитном положении. И это при том, что и нечто лучшее никоим образом не было бы несовместимым с системой»[33]. Видимо, Тауссиг был не готов категорически утверждать, что «нечто лучшее» было бы полностью совместимо с системой.

До наших дней сохранилось застарелое, прямо скажем, убеждение, что экономическая жизнь масс не должна быть невыносимо тягостной, но и сахаром казаться не должна. В этом отношении бал по-прежнему правят идеи Рикардо. Они пользуются неоспоримым авторитетом и в другом аспекте. Всё еще считается, что, раз люди мирятся с бедностью, значит, так тому и быть. Искусность, трудолюбие и квалификация позволяют человеку увеличить предельный продукт, претендуя на более высокий заработок. Этот трюизм прочно вошел в число важнейших факторов формирования общепринятых взглядов на экономику как наиболее очевидный магистральный путь избавления от бедности. У нас еще будет случай вернуться к нему. Ну а если зарплата у рабочего низкая, то причиной этого было принято считать малость его предельного продукта. Поднять же ему зарплату при прежнем уровне предельной производительности означало бы повысить уровень оплаты труда несоразмерно трудовому вкладу. Выгоднее просто его уволить. Поэтому альтернативой низких заработков стала безработица. Такую точку зрения уникальной не назовешь. «В условиях конкуренции каждый рабочий получает стоимость своего предельного продукта. В случае законодательного установления минимальной заработной платы возникает один из двух эффектов: первый – когда рабочие, услуги которых не окупаются даже при положенной им минимальной зарплате, выбрасываются на улицу (и оказываются вытесненными в теневой сектор занятости или пополняют армию безработных <…>), а второй заключается в повышении производительности труда рабочих, трудившихся недостаточно эффективно»[34]. Второй вариант можно считать крайне маловероятным. Следовательно, трудовое законодательство работает во вред интересам тех, кого оно призвано защищать.

Теория предельной производительности, в придачу ко всему, никак не вязалась с другой злокачественной тенденцией рикардианской системы, согласно которой богатым полагалось и дальше богатеть. Капитал, подобно труду, должен был бы приносить отдачу, пропорциональную его предельному продукту. Однако, при всей кажущейся логичности и справедливости такого положения вещей, из этого следовало, что, при сосредоточении огромных капиталов в руках горстки людей, именно на их счетах и скапливались бы все доходы. Результатом могло стать чудовищное неравенство. Наблюдения подсказывали, что именно так всё и случится. За полвека, прошедшие после окончания Гражданской войны в США, кое-кто накопил невероятные богатства. В период с 1892 по 1899 год личные дивиденды Джона Рокфеллера от Standard Oil колебались на уровне 30–40 миллионов долларов в год. В 1900 году доход Эндрю Карнеги от его металлургических компаний составил 23 миллиона долларов[35]. Все эти доходы не облагались налогами, да и доллар в ту пору стоил много больше, чем сегодня. Помимо нефтяной и сталелитейной промышленности огромную прибыль приносили железные дороги, недвижимость, медь, банковское дело и ряд других доходных занятий. В то время как часть прибыли можно было объяснить доходностью капитала как таковой, другая часть с не меньшим правдоподобием могла быть отнесена на счет стратегического захвата «первозданных и неистощимых (по крайней мере, до конца) сил земли», ну и земных недр, разумеется, которые, как ожидал Рикардо, и будут источником огромных богатств.

Приверженцы главенствующей традиции испытывали определенную неловкость по поводу неравенства. Особый дискомфорт вызывал институт наследования богатства. Вероятно, вполне оправданно богатство, полученное его создателем в награду за умения, труды, прозорливость и ловкость. Но ничто из перечисленного не оправдывает передачу этого богатства по наследству человеку, которому повезло родиться сыном богача. Другим предметом серьезной озабоченности была монополия. Она вознаграждает не производство, но способность контролировать выпуск. Тем более что равноправная конкуренция, о чем подробнее чуть ниже, считалась непреложным правилом. Только она исчерпывающе и безоговорочно соответствовала логике системы. Неравенство же, возникающее вследствие существования монополий, могло быть предупреждением о порочности системы как таковой.

В контексте общественной дискуссии те, кто сам рисковал попасть под каток социального уравнивания, отзывались о равенстве без энтузиазма. Оттого и дебаты по этому предмету исстари ведутся весьма сдержанно. И всё-таки экономисты, придерживавшиеся главенствующей традиции, более или менее ясно излагали свою позицию. Как замечал Маршалл, «не может быть морального оправдания для существования крайней нищеты бок о бок с огромным богатством. Неравномерность богатства, хотя она и меньше, чем ее часто представляют, – серьезный дефект в нашем экономическом устройстве»[36]. В США Тауссиг был еще более конкретен: «Никакой психологический анализ, расширенный до поощрения амбиций и остроты состязания в противовес пресному и унылому единообразию, не способен преодолеть всеобщей убежденности в том, что огромное, вопиющее, постоянное неравенство никак не способствует максимуму человеческого счастья»[37].

Традиционное экономическое учение изначально предполагало конкуренцию. Но это предположение служило и источником опасений. И частые попытки скрыть эти опасения отнюдь не делали их менее сильными.