НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 1 - Страница 33

Арид, казалось, удивился этому вопросу.

— Любой автомат-справочник мне его назовет.

С этого дня началась странная дружба школьника-подростка с дильнейцем, который мог вычесть из своего возраста без малого сто семьдесят лет, разницу, подаренную ему парадоксом относительности времени. Он, Ларвеф, был баловнем физических сил, сил ускорения и замедления времени, он, чьи сверстники давно стали добычей небытия, неумолимой энтропии, чьим псевдонимом била смерть.

Ларвеф был женат. Жена казалась его сверстницей, хотя была моложе его на полтораста лет. Их связывало сильное чувство. Они всегда были вместе. И только позже Арид узнал то, что их разделяло.

Что же разделяло их, любящих друг друга и таких молодых? Впрочем, молода была только она. Он выглядел молодым. Их разделяли те сто семьдесят лет, которые все же нельзя было скинуть со счета. Парадокс относительности времени ничего не мог поделать с памятью, а значит, и с личностью. Память Ларвефа хранила то, что было сто семьдесят лет назад. Он не мог оторваться от своего времени, как ни старался. Одной частью своего духовного существа он жил по ту сторону этих ста с лишним лет, другой частью пребывал здесь.

Арид с изумлением смотрел на дильнейца, связавшего своим существованием две разные эпохи. Сквозь оболочку юноши он видел старца. А раз это видел он, подросток, то это не могло укрыться от взгляда жены. Ларвеф был слишком опытен и не умел, а, может, и не хотел этого скрывать.

Однажды Ларвеф спросил Арида:

— Ты часто видишь сны?

— Наверное не чаще, чем другие.

— А что тебе снится?

— Школа. Товарищи и сверстники.

— Мне тоже, — сказал задумчиво Ларвеф. — Сны вносят путаницу в мою жизнь. Те, с кем я расстался сто семьдесят лет назад, снятся мне чаще, чем нынешние мои современники. Иногда мне кажется, что я прожил не двести, а тысячу лет. А иногда мне страшно хочется вернуться в прошлое. Помню то тревожное состояние, которое я испытал, когда возвратился домой на Дильнею. Я понимал, что прошло без малого почти два столетия и я никого не застану в живых из тех, кого я знал и помнил. Так говорил мне разум. Но чувства протестовали. И я им верил больше, чем разуму. Я все же надеялся, что увижу мать, отца, сестру и ту, к которой рвалось все мое существо. Корабль приближался, уже не годы, а, считанные часы и минуты отделяли меня от дома. И вот я на Дильнее… Навстречу мне бегут дильнейцы в странных одеждах. Я вглядываюсь в них, ищу знакомые лица. Разум шепчет мне: «Их нет, их давно, давно нет». Но я не верю, не хочу верить. Все чувства напряжены. И я жду…

Но я напрасно верил чувствам, а не разуму. И я зря ждал. Я попал в другой мир. За сто семьдесят лет изменилось все, и лишь я один остался таким, каким был. Ты думаешь, мне легко было найти контакт с теми, кого я встретил на изменившейся планете? Сто семьдесят летэто не пустяк. Язык изменился сравнительно мало. Но изменились вещи. Изменились представления. Те же самые слова выражали теперь совсем другой смысл. «Прошу прощения», — сказал я незнакомой девушке на улице, желая узнать от нее, где мне следует свернуть, здесь или за следующим кварталом? Не отвечая, она изумленно смотрела на меня. Лицо ее менялось. Не сразу она ответила мне: «За что я должна вас простить? Что вы сделали мне дурного?» В свою очередь начал недоумевать я.

«Я не мог сделать вам ничего дурного. Ведь я вернулся сюда только вчера после ста семидесятилетнего отсутствия». — «Я знаю, — сказала девушка: — Потому и спрашиваю, за что вы просите у меня прощения?» — «Это просто привычное выражение, — начинаю объяснять я, — его употребляли двести лет назад. Закон вежливости обращения». Девушка рассмеялась. «Странная вежливость… Говорить то, что не соответствует действительности. А я приняла это за шутку. Действительно, смешно просить прощения спустя сто семьдесят лет, да еще без всякого основания». Я что-то сказал в свое оправдание и в оправдание своего времени, которое любило велеречивые фразы, но девушка не поняла меня, хотя мы разговаривали с ней на одном и том же языке. Не подумай, что эта девушка была менее понятлива, чем ее современницы. Просто между нею и мною стояла целая эпоха, эти десятилетия, подстроенные мне парадоксом относительности времени. Мне пришлось искать собеседников среди историков, специализировавшихся на изучении эпохи, из которой я явился. Впрочем, не столько я, сколько они искали общения со мной. Ведь я был первым, кто вернулся из столь продолжительного космического путешествия.

Арид слушал рассказ путешественника с жадным любопытством. Значит, отец и учителя были неправы, понимая время так обыденно и просто. Но что же такое время? Перед ним сидел дильнеец, который знал все оттенки и нюансы этого удивительного явления.

Ларвеф продолжал свой рассказ:

— Но не для того я вернулся на Дильнею из своего продолжительного путешествия, чтобы стать объектом изучения истории. Я был живым дильнейцем, то веселым, то грустным. В моих жилах играла молодая кровь, хотя в моей памяти хранились факты, лежавшие по ту сторону так быстро пробежавшего для меня двухсотлетия. Но историков меньше всего интересовала моя личность. Они обращались не ко мне, а к моей памяти — хранительнице давно утраченных фактов и событий. Я для них был инструментом, с помощью которого они проверяли то, что нуждалось в проверке. Беседуя с ними, я все меньше и меньше чувствовал свою реальность. Мне надоело отвечать на их вопросы. Было задето мое самолюбие, ущемлено мое чувство собственного достоинства. Я не вытерпел и высказал все, что думал, историку — молоденькой девушке, слишком усердствовавшей в своем желании познать прошлое. Она ведь до сих пор не может простить мне моей вспышки гнева. Ведь впоследствии она стала моей женой. Не думай, Арид, что она вышла замуж за меня из профессиональных соображений, желая через меня породниться с далекой эпохою и иметь возможность изучать ее через меня, то есть получить преимущество перед своими коллегами. Нет, между нами возникло чувство. И ради этого чувства она взяла на себя трудную роль посредника между мною и новой эпохой, где я ощущал себя чужестранцем.

Посредником быть нелегко! Нелегко было перебросить мост через пропасть, через два столетия, отделявшие мою эпоху, а, следовательно, и меня от нового времени. Но сначала нужно было сблизить нас, ее и меня. Нас сблизило чувство, Арид. Ее влек ко мне не только интерес к истории… Но ты, я вижу, устал. И в следующий раз я расскажу тебе о том, как я тосковал по своей эпохе, по своим современникам и как мне удалось победить свою тоску.

Туаф стал красавцем надолго. Ежедневно он обновлял себя, используя свое искусство, профессиональное мастерство и опыт. Та, для кого он старался, вела себя странно. Она разговаривала с ним так, словно не она, а он был искусственным существом, искусной моделью чужой жизни.

Сегодня утром она спросила Туафа:

— Вы любите фрукты?

— Я их любил давно. Но их здесь нет. Здесь нет ни деревьев, ни ветвей и им не на чем расти.

— Я понимаю, — сказала Эроя. — Фрукты любил тот, кто остался на Дильнее. А вы механизм. Но для механизма у вас очень красивое лицо и обаятельная улыбка. Кто вас сделал?

— Природа.

— Природа не создает механизмы.

— Откуда вы взяли, что я механизм? Я живой дильнеец, такой же, как Веяд.

— Докажите!

— Но как я могу доказать? Я даже не могу обнять вас. Оболочка, в которой спрятан ваш внутренний мир…

— Не говорите пошлостей. Что из того, что у вас красивая оболочка? У вас нет сердца.

— Не говорите мне этого. Не говорите! Я сам думал, что у меня нет сердца, пока не познакомился с вами. Скажите, Веяд считает вас своей?

— А что он сказал вам обо мне?

— Ничего. Почти ничего.

— А все-таки?

— Он сказал, что вы отражение той Эрои, которая осталась на Дильнее. Что-то вроде снимка…

— Значит, он не считает, что я живое существо?

— Зато я считаю.