Небо над бездной - Страница 19

– Федор Федорович, пожалуйста, очнитесь.

– Танечка, – произнес он чуть слышно, – ты пришла, ты здесь.

– Это я, Соня. Послушайте, у меня есть препарат. Но я не могу решить за вас. Это только ваш выбор.

– Танечка, поцелуй меня, как тогда, помнишь? Нет, не возражай, не лги, тогда ты меня любила, пусть лишь один вечер, несколько минут, мгновение, но любила, меня, а не его. Я знаю.

– Федор Федорович, пожалуйста, прошу вас, откройте глаза, вы должны прийти в себя. Мне нужно поговорить с вами. Пожалуйста!

– Я обварил руку, и ты испугалась. В гостиной было много народу. Бокий, оракул с пифиями. Рыжий Валька показывал свои фокусы, но мы не видели. Мы ушли. Ты стала снимать с меня рубашку, просто чтобы не было ожога, чтобы я переоделся в сухое. Я обнял тебя, очень сильно, может быть, даже грубо. Я не мог больше терпеть.

В дверном проеме возник Зубов, встал, прислонившись плечом к косяку, чуть слышно спросил:

– Неужели очнулся?

– Боюсь, нет. Он бредит.

Без вставных челюстей речь старика звучала совсем невнятно, но Соня понимала каждое слово. Она больше не перебивала, затаив дыхание, слушала почти беззвучный, шуршащий, как сухие листья, голос.

– Никто не вошел, никто ничего не узнал. Павла ты любила всю жизнь. Меня только мгновение. Оно длится до сих пор. Оно бесконечно, и оно принадлежит мне. Танечка, поцелуй меня.

Соня прикоснулась губами к его сухой щеке.

– Скажи, если бы не ранение Павла там, в Галлиполи, если бы не случилось того странного страшного совпадения, ты бы осталась со мной? Не молчи, скажи, Танечка.

– Да, – нерешительно произнесла Соня.

– Не слышу. Скажи еще раз.

– Да, я бы осталась.

– Но это невозможно, ты не могла остаться в России. Я не мог бежать с тобой. Нас бы убили. Всех. Теперь ответь. Ты наконец пришла за мной? Я свободен? Ты заберешь меня отсюда, прямо сейчас?

– Нет.

Зубов вздохнул и покачал головой. Рядом с ним появился Дима Савельев. Он хотел сказать что-то, но Соня хмуро взглянула на него и приложила палец к губам. Старик продолжал бормотать.

– Таня, я очень устал, я хочу к тебе. Все равно куда, лишь бы с тобой. Я так соскучился.

– Нет, – упрямо повторила Соня.

– Почему?

– У меня есть препарат. Прямо сейчас я могу сделать вливание.

– Ты думаешь, это нужно?

– Это необходимо, я уверена.

– Паразит меня не отпустит, если будет вливание, мне придется остаться здесь, с ними, с чужими. Адама нет. Я никому тут не нужен. Зачем?

– Вы нужны, вы очень нужны мне. Я не справлюсь без вас, Федор Федорович, я слишком мало знаю и пока ничего не могу.

– Ты права. Как всегда, права. Мои долги никто за меня не заплатит. Они слишком велики, они огромны, поэтому приходится жить, жить. Я не жалуюсь, ты и так знаешь, как это тяжко. Ты всегда рядом со мной, я чувствую тебя, не только во сне, но и наяву ты рядом. Иначе жизнь была бы мраком и пыткой. Но видишь, все повторяется. Ты уходишь. Я остаюсь. Ты свободна, я еще нет. Я люблю тебя. Обещай, когда наступит мой срок, когда отпустят меня на свободу, ты придешь за мной. Ты, Танечка, заберешь меня. Обещаешь?

Соне стало холодно, руки и ноги заледенели, все внутри дрожало, во рту пересохло, язык прилип к небу. Зубов подошел на цыпочках и прошептал:

– Ответьте ему, не молчите.

– Обещаю, – сказала Соня.

Вены у старика были крупные, выпуклые, кожа совсем тонкая. Соня удивительно легко, как профессиональная медсестра, ввела иглу. Ей вовсе не показалось странным, что в голове ее в этот момент звучала молитва «Отче наш», от начала до конца, хотя никогда прежде она не могла вспомнить ее всю и произнести наизусть.

Москва, 1922

Таня шла так быстро, что пятилетний Миша едва поспевал за ней и жалобно повторял:

– Мама, я не могу, я сейчас упаду.

– Прости, Мишенька, – она сбавляла темп, но забывалась и опять бежала.

– Ты обещала, мы просто погуляем, а сама спешишь. Почему ты всегда спешишь? – хныкал Миша.

Таня взяла его на руки. В шубейке, в валенках он был тяжелый, она скоро стала задыхаться. В голове у нее звучал незнакомый женский голос с сильным акцентом: «Пожалуйста, не опаздывайте. У меня очень мало времени».

Таня хотела выйти пораньше, но няня скверно себя чувствовала. Пришлось взять ребенка с собой.

Она рассчитывала доехать на трамвае. Была бы одна, обязательно попыталась бы влезть в переполненный вагон. При неудаче решилась бы даже вскочить на подножку. Но с Мишей рисковать не могла, поэтому мчалась пешком.

Подошвы скользили, ледяной ветер бил в лицо.

– Мама, ты плачешь? – испуганно спросил Миша.

– Нет. Это из-за ветра слезы. Потерпи немного. Мы почти пришли.

В начале Гоголевского бульвара она опустила Мишу на землю, крепко взяла его за руку и пошла медленней. Встречу ей назначили в центре бульвара, на скамейке.

Она опоздала всего на пять минут и только сейчас заметила, что скамеек нет. Ни одной не осталось.

– Мама, мы уже пришли? Куда мы пришли? Тут ничего нет, – сказал Миша.

Какой-то пухлый совслужащий в ушанке, в новеньком дубленом тулупе, с портфелем под мышкой, остановился, пристально посмотрел на Таню.

– Гражданочка, мы с вами где-то встречались.

«Что, если звонившая дама прислала вместо себя этого типа?» – подумала Таня.

– Мне ваше лицо очень знакомо, – продолжал толстяк, – не хотите ли пройти в кондитерскую, погреться? Угощу вас какао и пирожными.

Вглядевшись в щекастое курносое лицо, в маленькие заплывшие глазки, она поняла, что перед ней никакой не посланник, а самый обыкновенный приставала.

– Мальчик, ты любишь какао? – обратился приставала к Мише и присел перед ним на корточки.

– Дядька, ступай прочь! – спокойно ответил Миша и показал язык.

Так научила его говорить няня, если кто-то незнакомый подходит на улице.

– Какой грубый мальчик, – строго заметил толстяк, – вы, гражданочка, плохо воспитываете своего ребенка.

– Пожалуйста, оставьте нас в покое, – сказала Таня.

– Напрасно брезгуете, мадам, – толстяк фыркнул и пожал плечами, – при вашей болезненной худобе, да еще с довеском в виде ребенка, вы, как говорится, дамочка на любителя. Вам, прошу пардону, кочевряжиться не надо.

– Уйди, дурак! Как дам в морду! – крикнул во все горло Миша, затопал и замахал кулачками.

Вот этому никто его не учил. На детский крик стали оглядываться прохожие, и приставала поспешил исчезнуть.

– Мама, я правильно его прогнал? – спросил Миша, гордо вскинув голову.

– Да. Ты молодец, – Таня взглянула на маленькие наручные часы, подарок Федора.

– Мама, что такое довесок? Это плохое слово?

– Само по себе не плохое, но о человеке так говорить нельзя.

– А кочеряжить это от кочерыжки?

– Нет, это значит капризничать.

Миша вдруг засмеялся, очень громко, неестественно, и принялся дергать Таню за руку. Это была его обычная манера. Он требовал, чтобы мама смеялась вместе с ним.

– Ой, не могу! Ну и дурак! Капризничают люди, когда спать не идут или рыбий жир не пьют! Совершенно глупый дурак! Ничего не понимает в жизни!

Ждать уж больше не стоило, но Таня как будто приросла к земле, не могла сдвинуться с места и почти не слышала Мишу. Он перестал смеяться, обиженно выпятил губу, помолчал пару минут, совсем уж собрался заплакать, но раздумал и важно спросил:

– Ты видела, как дядька струсил? Это я его напугал!

– Конечно, Мишенька.

– Ты расскажешь Федору, как я прогнал плохого глупого дядьку?

– Обязательно расскажу.

– И няне? И деду, и Андрюше? Всем расскажешь, какой я грозный? Дядька большой, толстый и меня испугался. Раз-два, и убежал. Мама, почему мы стоим? Пойдем к Арбату.

– Да, Мишенька, сейчас пойдем, – рассеянно ответила Таня и в последний раз огляделась.

– Мама, ты что? – Миша дернул ее за руку. – Ты разве не слышишь, я сказал: пойдем к Арбату! Почему ты совсем не радуешься, что я запомнил улицу?