Мультивселенные Майкла Муркока. Интервью для радио Свобода - Страница 2

Диктор: Светало. “Они то поднимались по склонам холмов, то спускались в долины - таков был типичный ландшафт самого северного лормирского полуострова.

- Поскольку Телеб К'аарна живет за счет богатых покровителей, - объяснил другу Элрик, - он почти наверняка отправится в столицу, в Йосаз, где правит король Монтан. Он попытается устроиться при каком-нибудь аристократе, а может, даже при самом короле.

- И когда же мы увидим столицу, мой господин Элрик? - спросил Мунглам, поглядывая на тучи.

- До столицы несколько дней пути, мой друг.

Мунглам вздохнул. Небеса грозили снегопадом, а шатер в его седельном мешке был из тонкого шелка, пригодного для более теплых краев на востоке и западе. Элрик же словно не замечал холода. Его плащ развевался за ним на ветру. На нем были штаны из темно-синего шелка, рубашка черного шелка с высоким воротником, стальной нагрудник, покрытый, как и его шлем, черным блестящим лаком и изящно украшенный серебром. К его седлу были привязаны две корзины, на которых были укреплены лук и колчан со стрелами. На боку у него раскачивался огромный рунный меч Буревестник - источник силы его и несчастий, а на правом бедре находился длинный кинжал, подаренный ему Йишаной - королевой Джаркора.

Время от времени Элрику и Мунгламу попадались небольшие деревеньки - несколько приземистых домишек из камня с соломенными крышами, но путники избегали их.

Лормир был одним из старейших Молодых королевств, и прежде история мира создавалась главным образом в Лормире. Элрик и Myнглам проезжали мимо земледельческих хозяйств, ухоженных полей, виноградников и фруктовых садов - деревьев с золотыми листьями, окруженных поросшими мхом стенами. Прекрасная и тихая земля, так не похожая на оставшиеся позади беспокойные, бурлящие северо-западные страны - Джаркор, Таркеш и Дхариджор”.

(Майкл Муркок, роман “Спящая волшебница”)

Анна Асланян: А Вам хотелось начать писать то, что Вы условно называете книгами социальными?

Майкл Муркок: Ну, мне необходимо было научиться их писать — необходимо было расширить свой репертуар. От природы я склонен в писательстве к тому, чтобы давать волю своему воображению... Вот мне и приходилось читать много социальной литературы, чтобы научиться этому самому. Мой любимый писатель — самый любимый из всех — Элизабет Боуэн, а ей, если вспомнить, доводилось писать истории о привидениях. Да-да, у нее действительно есть книги, которые к реализму никак не отнесешь, хотя, конечно, в основном, как Вам известно, ее вещи — весьма точно выписанные, относительно небольшие полотна с относительно небольшим числом персонажей. Так вот, ею я в действительности восхищаюсь, больше, чем кем бы то ни было... Читать Айрис Мердок мне становилось все сложнее и сложнее по мере того, как она отдалялась от реализма — просто потому, что мне очень нравились ее ранние вещи, гораздо ближе стоявшие к обычной социальной литературе. А когда она от этого отошла, я к ней как-то поостыл. Просто, чем дальше она писала и чем более философскими ее книги становились, тем меньше они мне нравились. По-моему, ранние ее вещи — они зачастую о романтиках, а не сами по себе романтические; они — о романтике. “Бегство от волшебника” (The Flight from the Enchanter) - типичный тому пример. Не знаю, может, дело в том, что, чем романтичнее она становилась, тем меньшему я от нее мог научиться. Другое дело писатели социальные, такие, как Элизабет Боуэн — вот у кого я учусь до сих пор. Конечно, мне до нее всегда будет далеко, я никогда в жизни не стану таким же блестящим стилистом, как она. Она мне нравится больше, чем Вирджиния Вулф — ну, это всего лишь вопрос личных пристрастий. И знаете, что странно? Насколько я понимаю, серьезные авторы — с Элизабет Боуэн я знаком не был, но знал других, в чем-то на нее похожих, работавших в таком же стиле, - так вот, они как раз любят читать научную фантастику и тому подобное. Тогда как я фантастику не переношу — не интересует она меня, и все тут.

Анна Асланян: Помимо фэнтези и научной фантастики, вы пишете и мейнстримовые вещи. Сложно ли переключаться с одного на другое?

Майкл Муркок: Да тут на самом деле все зависит от темы. В последнее время я пытаюсь делать другое – сводить их вместе; вот это труднее. А в остальном не могу сказать, что одно всегда сложнее другого. По-разному, конечно, бывает. Мои амбиции со временем выросли. Многие вещи мне быстро надоедают. Неохота постоянно писать одни и те же книжки, или книжки одного и того же типа. Так что даже научная фантастика и фэнтези у меня сильно изменились. И в результате этого я, по сути, потерял кого-то из читателей. Читателям ведь нравятся истории попроще, и чем больше я их усложняю, чем более амбициозными они становятся, тем меньше у меня читателей. Так бывает, это ведь совершенно нормально.

Анна Асланян: Похоже, тут, в Париже, поклонники у вас есть – правда, те, с кем я разговаривала, увлекаются только фэнтези, а про остальное даже не слышали.

Майкл Муркок: Да-да, я понимаю, о чем Вы – вообще говоря, если кто-то и попадается, то это, скорее всего, оказывается любитель фэнтези, по крайней мере, здесь. Ведь по крайней мере половина моих нефантастических книжек во Франции не издавалась. Так что нет ничего удивительного в том, что о них не слышали.

Диктор: “Перейдя через пешеходный мост от концертного зала Ройал-фестивал-холл к набережной Чаринг-Кросс, Джозеф Кисс остановился, чтобы взглянуть на поезд, потом долго смотрел на борющихся с ветром чаек, неспокойную воду, лодки с туристами, освещенные мерцающими лучами солнца. На миг он представил, будто земля все еще заселена чудищами, покрыта илом, гигантскими папоротниками и стоит доисторическая влажная жара, как на Миссисипи. Грохот поезда смолк. “Четырнадцать сорок шесть” пошел по своему обычному маршруту. Зазвучал кларнет. Это была джазовая мелодия, которая от порывов ветра казалась тактами траурного марша.

У Нортумберленд-стрит, с ее высокими, одинаковыми викторианскими зданиями, будто их изначально построили для размещения государственных учреждений, была одна привлекательная черта. В стороне от проезжей части, сбоку от Крейвена, уходящего под арки Чаринг-Кросс, стоял трактир, который Джозеф Кисс продолжал называть “Нортумберлендом”, хотя вывеску сменили лет двадцать назад на “Собаку Баскервилей”. Вычитав у Конан Дойля, что сэр Генри Баскервиль останавливался в отеле “Нортумберленд”, хозяева трактира разместили на верхней галерее экспозицию Шерлока Холмса. Отныне ужин завсегдатаев часто прерывался внезапным нашествием полусотни американских туристов во главе с гидом, который тащил их наверх, а через пять минут с тем же грохотом вниз, после чего все заказывали пиво и уже через четверть часа покидали паб. Джозеф Кисс заходил насладиться этим спектаклем, хотя иногда любил забрести сюда и в более ранний час, чтобы занять местечко в новом эдвардианском баре. Сегодня, для того чтобы успеть освежиться, у него оставалось не так много времени.

Он вошел в море спортивных курток и надвинутых на глаза кепок и понял, что напоролся на компанию японцев. Улыбаясь любезно, как дядюшка любимым племянникам, он приподнял широкополую шляпу и пожелал им доброго дня, полагая, что японцы остались одной из немногих наций, сохранивших в наши дни уважение к старомодной учтивости.

Он не жалел о том, что иностранцы заполонили один из его “родников”, как он сам когда-то назвал это место. Он считал, что туризм принес в Лондон разнообразие, поддержал общественные службы, которые в противном случае потерпели бы полный крах, и, самое главное, обеспечил лично его, Джозефа Кисса, постоянной аудиторией. Что хорошо для города, хорошо для него. В некотором роде это был симбиоз. Без японцев, решил он, я бы усох, и город вместе со мной.

Раскланиваясь и приподнимая шляпу, лучезарно улыбаясь и кивая, мистер Кисс вовремя поспел в бар и заказал пинту портера в прямом стакане”.