Москва, я не люблю тебя - Страница 9

– Вроде летаешь. Э… чувак, может я пойду? – почесываю затылок. – Вот возьму и пойду сейчас.

Дракон молчит. Я делаю шаг в сторону, потом спохватываюсь и пытаюсь взять кейс. Дракон немедленно начинает реветь. Кажется, кое-что проясняется.

– Епта… тебе бабки мои нужны, что ли? – вспомнилось толкиеновское: «Гномы становились алчными и вгрызались все глубже в горы в поисках золота. За это их пожирали драконы». – Ты меня на бабки кинуть хочешь, да?

Тварь шипит.

– Не… ну ты… ты какой-то дракон-гопник! – Меня охватывает дикая злоба. – Хошь, мобилу еще возьми!

Тварь гавкает, не потерпев оскорбления.

– Ладно-ладно. Давай хоть поделим, а? – Я пытаюсь подойти к ситуации с позиции здравого смысла. – Пополам. Нет? Хорошо, давай сорок процентов мне, остальное тебе! Нет?

Тварь снова шипит.

– Не хочешь? Ну ты, сука, жадный…

Достаю сигарету, закуриваю. Дракон с интересом смотрит на меня. Кажется, ситуацию выгребает к мирному исходу. В этот момент я принимаю опрометчивое решение. Хватаю кейс и стремглав бросаюсь наутек. Позади раздается шуршание крыльев, дракон облетает меня, сбивает хвостом с ног и ставит когтистую лапу на грудь, явно намекая на пиздец. Голова дракона почти касается моего лба, он открывает пасть и показывает широкий черный язык.

– А-а-а-а-а-а-а!!! – Меня колотит паника, высаживает в холодный пот, я хватаюсь за последнюю соломинку. – Да подавись ты этим баблом! – откидываю кейс в сторону, и дракон немедленно прыгает за ним, дав мне возможность встать и со скоростью олимпийского чемпиона ломануться прочь. Туда, к забору, ограждающему эту территорию зла от нашего мира.

По-десантному перемахиваю через забор и бегу. Бегу не оглядываясь. Бегу не разбирая дороги. Бегу еще несколько переулков, пока не нахожу себя в районе метро «Парк культуры», у палатки, продающей шаурму…

Около девяти часов утра. Остоженка

– На-на, не ори, – Вася нехотя отдал остатки шаурмы Фархаду, который последние пять минут разгневанно лопотал что-то на своем родном языке, воздевая грязные кулачки к небу. – Чё ты быкуешь? Фалам-салам, тут мяса еще осталось на роту солдат. – Осталысь, – передразнил его Фархад и впился в шаурму своими редкими, как у мурены, остренькими зубами. – Откуда у тебя такой аппетит с похмелья? – хмыкнул Вася. – Я гляжу, вы, таджики, жрать можете в любом состоянии, да? Скажи, Федь (с момента первого знакомства именно так нарек он таджика), а вот если тебе телку подогнать, голую… такую… модель с сиськами четвертого размера, с… как в телевизоре, в общем, а рядом поставить тарелку, нет… казан с пловом. Ты сначала телку будешь трахать или сразу плов начнешь жрать?

– Э… фаба… пилав… – Фархад попытался с набитым ртом высказать свое мнение о данной проблеме, да так и застыл. Моделей он в своей жизни не видел, телевизор в его кишлаке был один на десять семей, и голых телок по нему не показывали. А плов он ел последний раз два месяца назад, когда его земляки с соседней стройки набили в подобие казана стеклянный московский рис, худосочную курицу и рахитичную морковь – все, что выдала им в качестве зарплаты за разгрузочные работы толстая тетка, заведующая овощным магазином, утерев тыльные стороны ладоней об уксусного цвета фартук. Плов тогда получился прогорклый и невкусный, не то, что дома.

– Ясно все с тобой! – Вася потянулся. – А я бы ща отодрал кого-нибудь. Вчера, прикинь, снилось, что мы с женой трахаемся. Во как. Прямо так натурально, как до свадьбы. Фархад, ты по жене скучаешь?

– Да-а-а, – протянул Фархад и снова вспомнил о доме, четверых детях и жене – вечно замызганной маленькой женщине с испуганными карими глазами и рано отвисшей грудью. Фархад грустно втянул в себя воздух и принялся доедать шаурму.

Солнце выскочило над скелетом новостройки и залило своим радиоактивным светом поляну с монтажными кабинками, катушками проводов и стопками плит. Вдруг стало нестерпимо жарко. Вася расстегнул рубашку, почесал грудь и потянулся за сигаретой.

Он любил такие утренние часы, от половины седьмого до восьми. В это время хорошо было сидеть, покуривать и неспешно валять в голове разные жизненные мысли. Хотя, если разобраться, думать с каждым днем оказывалось по большей части не о чем.

Наступал очередной солнечный день никчемной Васиной жизни. В восемь утра стройка закишит людьми, затарахтит «камазами» и заскрипит кранами. Наполнится требовательными хрипатыми криками прорабов и вечно оправдывающимися голосами гастарбайтеров. Они с Фархадом пойдут раскидывать цемент, примерно до обеда, потом уплотнять швы на девятом этаже, а ближе к вечеру их наверняка перебросят на разгрузку стекловаты, или межквартирных дверей, или еще чего-то.

Второй год здесь, в Москве, Васино время делилось не на часы, а на отрезки – «с утра», «после обеда», «до вечера». Хотя обеда, как правило, не было никакого – в смысле пожрать, а «до вечера» могло растянуться сколь угодно долго. Еще в его жизни присутствовали выходные, залитые водкой, пахнущие дешевыми духами случайных любовниц, ментовскими «обезьянниками» и вагонами метро. Раз в месяц выходные пахли стерильным, обезжиренным офисом «Вестерн Юнион», через который Вася переводил заработанные копейки в Донецк жене Кате (судя по разговорам с оставшимися в городе друзьями, имевшей любовника) и восьмилетнему сыну Антошке.

Так и плутал Васька меж трех этих сосен под названием «стройка», «Вестерн Юнион» и «выходные». По сыну скучал умеренно, жену вспоминал только когда подписывал перевод. Вот такая жизнь. А ведь когда-то был известным на районе автослесарем. Из тех, про кого говорили «золотые руки» или что там обычно говорят?

В последние месяцы Вася остро ощущал необходимость что-то поменять. В первую очередь свалить со стройки, во вторую – из Москвы. А еще зуб передний вставить. Золотой. Ваське очень нравились золотые зубы. Они добавляют значимости, солидности. Всего того настоящего, что ценилось в мужике в Донецке и что совершенно исчезло здесь – в Москве. Городе, который Василий ненавидел. Ненавидел не столько за злобу его вечно куда-то бегущих жителей, или нарочитый разврат ночных улиц, или наглое, развязное барство его скороспелых нуворишей. Нет.

Главным образом Вася ненавидел Москву за то, что она его обнулила. Деклассировала, лишила отличительных свойств, засунув в тысячные шеренги «понаехавших», между Фархадом и Гумилем. Даже менты на улице, вместо обычного «мужчина», обращались к нему теперь только так:

– Регистрация?

Москва ежедневно унижала его, словно напоминая, что он, в прошлом нормальный донецкий пацан Вася Бенукович, теперь – всего лишь один из этих, как их, которые на стройках-то? Гастарбайтеров…

И если для кого-то олицетворением города был Кремль, или храм Христа, или даже Лужков, то для Василия Москва ассоциировалась с вечно похмельным прорабом Трифоновым. Козлом, гонявшим латать швы на высоких этажах без страховки, красить стены офиса владельцев стройки за «ну, вы же понимаете, мужики» – вместо зарплаты. Вычитавшим из копеечных заработков за жилье в бытовках и постоянно задерживающим бабки, ссылаясь на то же понимание, которое должно быть у «мужиков». В начале той недели Трифонов собрал у группы Василия паспорта, якобы для новой регистрации, а вчера заявил, что отдаст, если два этажа ко вторнику «будут, бля, сданы».

Вот такие мысли гонял Василий, трогая кончиком языка лунку, образовавшуюся на месте выпавшего зуба. Золотой бы не помешал. В натуре, очень даже был бы в тему золотой зуб.

Фархад продолжал молча жевать. Он боялся Трифонова, боялся выходить со стройки, боялся потерять деньги по пути в контору для переводов. И каждый день просыпался и засыпал с мыслью: не было бы хуже.