Миленький ты мой - Страница 5

Молюсь про себя – как умею. В Бога не верю – откуда? Верила только бабуля, Полинина мать. Та, что меня воспитала. Спасибо ей! Низкий поклон! Она померла, когда мне было тринадцать. И я осталась одна. Полина Сергеевна, конечно, на похороны прискакала!

Но быстро слилась обратно. Дня через три. Нет, четыре. А разница? Вот именно! Оставила дочь, и – тю-тю! Ее ведь ждала Королева!

Какая там дочь, вы о чем?

– Дочур! Ты уж… как-нибудь тут… А, Лидунь?

– Да, конечно! Я как-нибудь! Езжай, мама! Ты ж там нужнее! Звезде!

Как она без тебя? И кто ей подаст? Кто постирает? Кто чаю нальет? Кто ножки распарит? Ноготочки пострижет и пяточки кремом?.. Все ты, все Полина! Незаменимая и бесценная Поля. Сплошное везенье.

А я… я перебьюсь! Подумайте, птица! Девчонка, пустяк, былинка! Проживет – куда денется?

– Мама! А можно… с тобой? Ну… в Москву?

– Ты что! – замахала руками как мельница. Глаза чуть не выскочили от испуга. – В Москву? К ней? К Королеве? Окстись! Обалдела совсем, что ли? Уф, мне прям плохо! Чуть сердце не выскочило! Ну, ты даешь!.. Как же я к ней заявлюсь… вместе с тобой? Она ж… не потерпит! Не примет она! Зачем это ей? – Газеткой обмахивается – покраснела вся от возмущения: – Не девка – урод! Такое вот выдать… «С собой!..»

Потом метнулась в погребушку. Слышу – набирает, банками гремит, раздумывает, что Королеве своей отвезти. Чтобы порадовать… Погреб у нас богатый! Мы с бабой старались…

Выползла наконец. Запыхалась. И банки с собой… Ох, как же мне сдержаться? Как не заорать на нее? «Что же ты делаешь? Что?!»

У нас же с бабой было все рассчитано, чтобы дожить до весны.

Укладывает в рюкзак.

Грузди соленые, черемша. Капуста квашеная, огурцы. Картошка – своя, на коровьем дерьме!

Господи, ошалелая! Картошку с собой потащит? Совсем одурела!

Ну-ну, пусть везет. Пусть тащит. Авось… надорвется…

Мы жили на пенсию. Нет, она присылала, если по правде. Но… бабушка брать не хотела! Говорила: пусть подавится своими деньгами. А потом справила мне пальто… А куда было деваться? Пальто, сапоги, новую форму…

Плевалась, а деньги взяла. А я ей сказала тогда: с паршивой овцы, баба! Ты не страдай!

А она только вздохнула.

Потом, став старше, я поняла, как баба страдала. Всю жизнь страдала. А уж за дочку свою Полину… думаю, больше всего.

Однажды сказала: «Я чужих ребяток не бросила! А она… дочку родную!»

Скольких баба в своей жизни хоронила! Маму, сестру, братика младшего… И мужа, и Марийку, сыночка Марийкиного.

И еще про дочурку сказала однажды: «Нету для меня Польки! Умерла».

А ей – хоть бы хны! Насовала все по мешкам и – вперед! «Мне, Лидка, надо спешить! Я всего на три дня отпросилась!» Лезет, чтоб чмокнуть. А я прямо аж отпрыгнула. Катись, дорогая мамаша! И чтоб тебя…

Чтоб тебя накрыло… вместе с твоей Королевой!

Интересно, а кого из них я ненавидела сильнее? Мать или ее, Королеву?

Я задумалась даже. Нет, все-таки мать…

Это она мне жизнь сломала. Распорядилась моей судьбой. А Королева – она ни при чем. Что она знала про нас? Про брошенную дочку и мать? Думаю, что ничего. Ничего Полина Сергеевна толком и не рассказывала. Да и зачем? У Королевы свои дела и свои проблемы – что ей до нас с бабой?

Ладно, проехали… сколько лет тому как… Вот только вот не получается забыть-то. Такие дела…

Уехала тогда мамаша, и я осталась одна. Ну каково? Ладно, дело прошлое.

Прошлое, а не забытое.

А что у нас было в деревенском магазинчике? Да ничего – пряники каменные, сосалки дерьмовые, вафли с присохшими мухами, ржавая сельдь. А нам с бабой вкусненького хотелось!..

Нажарим оладушек с яблоками, сварим сладкую кашу – вкуснятина! В кашу баба добавляла сушеную вишню. Вишню сушила на чердаке. Разложим на старой простыне и сушим. Только нужно переворачивать, чтоб не заплесневела. И «делать сквозняк».

– Иди, Лидка, сделай сквозняк! – говорила мне баба. – Открой все оконца!

И яблоки сушила там же, на чердаке, и груши. Груши были дикие, терпкие. А в компоте хороши! В июне ходили за земляникой. Ходили далеко, в дальний лес. Там ее было навалом, целые поляны. А идти километров восемь, не меньше. И это только туда. Я-то молодая, резвая – мне что? А вот бабе было тяжело – уставала. Все садилась на пеньки отдыхать. А я все торопила: баба, скорей!

Варенья мы много варили, если был сахар. Его завозили в августе, два раза в месяц. Брали мы много – килограмм пятнадцать. Если давали. Домой несли в наволочках.

Еще баба делала мне конфеты – геркулес и сахар, на сковородке. Получались такие сладкие и хрустящие лепешечки, словно с орехами. Вкусно! Я всегда была сладкоежкой.

И огород у нас был большой. Картошка, морковка, свекла. Огурчики, помидоры. Сливовое дерево – слива крупная, желтая. Ешь – и сок по рукам.

Огурчики мы с бабой квасили в бочке. Большая бочка, пятиведерная. В нее – побольше укропу, хрена, дубовые листья. Огурчики хрустели!.. Ах, до чего же вкусно!

Весной ходили в лес за молодой черемшой. Тоже квасили в банках – баба твердила, что витамины. В августе и в сентябре – за грибами. Баба видела плохо, а грибы чуяла! Вон, Лидка, говорила, загляни под кусток! Подними ветку елки!

А там и вправду – грибы!

«Ты – мои глаза», – говорила мне баба.

«А ты, – как-то ответила я, – ты… моя мама!»

Выдала и испугалась. Страшно смутилась и убежала. Сидела в сарайке и горько ревела. И было мне почему-то так стыдно…

А когда меня баба нашла – погладила по голове и вздохнула.

Баба суровая была, никогда меня не целовала. А мне так хотелось обняться!

Баба моя – так я ее называла – была старухой крепкой, как старое, сучковатое и заскорузлое дерево. Лицо ее было суровым, губы вечно поджаты. Глаза давно выцвели – «слезы их съели» – так говорила она.

Бабины руки были сильными, шершавыми, шишковатыми и колючими. Столько тяжелой работы они несли на себе!.. День напролет баба трудилась: полола огород, готовила еду, убиралась в избе, доила корову Милочку и убиралась в хлеву. Сама правила и перебирала нашу старую крышу, сама чинила, шкурила и белила печь.

Я тоже всему научилась. Баба все приговаривала: учись, Лидка! В жизни все пригодится!

И тихо добавляла: да чтоб не пригодилось, дай тебе бог!..

Жизнь ее была – не приведи господи! Рассказывала она про это скупо и коротко, а я все упрашивала: ну, расскажи! Про все расскажи!

Баба ворчала: про «все»… Ишь, что удумала! Мала ты еще, чтоб про все тебе!..

А я не понимала, как тяжело было ей вспоминать свою жизнь.

Была она седьмым ребенком в семье. Отец попивал. Мать выбивалась из сил, чтобы всех накормить. Ходила на поденку – к кулакам на заработки.

Приносила копейки, и те пьяный муж отбирал. Лупил ее нещадно – до крови.

И однажды насмерть забил. Забил и испугался – сбежал. Правда, нашли и посадили. Только кому от этого легче? Бабе было тогда тринадцать лет.

– Лицом я была нехороша, – говорила баба, – да и нищая! Кто замуж возьмет? Да и папаша-убийца. Выходит, в детях дурная кровь, вот так…

Однажды, в черный день (слова бабы), схватило у нее брюхо. Да так сильно, что брат испугался и бросился за соседом. У того была лошадь. Сосед повез бедную девку в районку – так называли больницу в Н. Думал, не довезет – так девка была плоха. Уже и не отвечала и глаз не открывала. Но довез. Взяли в больничку и тут же на стол – операция. Гнойный аппендицит. Оперировал Марусю молодой доктор. Ей пятнадцать, ему двадцать пять. Никто не думал, что девушка выживет. А доктор верил! И сам выхаживал Маруську как мог. Оставался в больнице ночевать, носил ей из дома бульон – жалел сироту. Ну и «дожалелись» – вздыхала баба. Случилась любовь. Влюбился молодой доктор в деревенскую девочку и – пропал.

Пришел к родителям и покаялся: сказал, что Марусенька ждет ребеночка. А вы, мама и папа, вскоре будете дедом и бабкой!