Мамин сибиряк - Страница 1

«Наука и религия» 1988 г., №№ 8-11

Рисунки А. Остроменцкого

В тот день Вероника поставила мне два балла за сочинение. Я знал, что так и получится, что она будет «потрясена до глубины души в своих заветных чувствах», но все равно написал как хотел. Во-первых, чтобы напугать Веронику, потому что она очень смешно пугается и вся начинает вибрировать, как вербена на ветру. (Я не представляю толком, что такое вербена — знаю, что какое-то растение, из семейства вербовых, наверное, — но все равно Вероника вибрирует в точности как вербена на ветру!) Но самое главное, чтобы доказать Куте, что я личность, а не «садовый статуй». То есть я верю, что Кутя и раньше не сомневалась, но все равно доказать еще раз. Ну и в-третьих, потому что я на самом деле так думаю, как написал.

— Вы только вслушайтесь, только вдумайтесь внимательно! — Вероника вся вибрировала. — Ярыгин одобряет Дантеса за то, что этот убийца убил Пушкина. Нашего гения!

— Вот и неправда! — громко сказал я. — Я только написал, что Пушкин сам виноват. А вовсе не одобряю.

— Не перебивай, Ярыгин! Как это — неправда? Выходит, я, твоя учительница, говорю неправду? Ты думай, что говоришь! Да еще с места, без разрешения. Надо сначала поднять руку и встать.

Весь наш класс слушал с интересом, оставив всякие посторонние дела: такая перепалка куда занимательнее, чем очередной «образ Онегина» или еще какого-нибудь устаревшего типа.

Вероника заводила сама себя и вибрировала все сильнее — прямо как Египетский мост перед тем, как рухнуть в Фонтанку, — а я больше не перебивал и вообще не слушал, потому что и так все заранее знал наизусть. Вероника мне приказала: «Ты думай!» — вот я и думал.

…Нет, правда, почему Пушкину можно было ухаживать за чужими женами, мужья должны были гордиться, что попадают таким способом в историю литературы, а на его жену наложено табу? Гению дозволено все, а прочие посредственности — брысь под лавку? А я не согласен, я считаю, что человеческие права у всех одинаковые. Гений получил от природы слишком много: им восхищаются при жизни, у него бессмертие после смерти — так, значит, в обыденной жизни он должен подчиняться всем законам и обычаям особенно подчеркнуто, чтобы не унизить обыкновенных людей, которым и так трудно рядом с ним. Вот, например, у нас почему-то признан гением Антон Захаревич, он и сам в себе не сомневается, так что же, если он положит глаз на Кутю, я должен ему уступить, должен почтительно признать, что у него как у гения особенные права, вроде права первой ночи у помещиков? Поэтому полезно, что Захаревич услыхал, что я думаю о правах гениев: а то он иногда суетится около Кути. И еще проблема профессиональная: я после школы пойду на юрфак, буду следователем. Так что же выходит, я должен ради гениев делать исключения из законов? Об этом я и написал в сочинении. Мне тоже жалко, что Пушкин погиб и не сочинил того, чего еще мог бы, но не надо было ревновать так сильно, тем более что он сам был специалист по той же части, что и Дантес, а пожалуй, еще и почище Дантеса.

— …что выйдет из тебя, Ярыгин, если ты уже насквозь пропитан цинизмом?! Надо хранить что-то святое за душой!

«Хранить в душе» — понятно, а «за душой» — это как? Вроде как у нас телефонные счета за репродукцией Шишкина в кухне?

Кутя повернулась ко мне с передней парты и заломила руки как бы в отчаянии: мол, что же из тебя выйдет, Ярыгин, без святого за душой?!

Кутя умеет одним жестом передать целый монолог такой трепетной вербены, как Вероника, — на это у Кути талант. Я и восхищаюсь Кутиными пантомимами, и боюсь, что она возгордится от своего таланта и станет искать в пару какого-нибудь гения вроде Антона Захаревича. Пока она собирается поступать на биофак, но вдруг передумает и пойдет в театральный? Ее-то примут — этого я и боюсь.

— Не вертись, Троицкая, — мельком сказала Вероника и «перешла к следующей теме».

Вот чем хороша школа: никакое занудство в ней не может длиться вечно — всегда пора переходить к следующей теме.

Два балла меня не волновали, потому что были вычислены заранее, зато я снова и снова прокручивал перед глазами, как Кутя поворачивается и заламывает руки — значит, не зря старался, сочинял сочинение.

Вообще-то Троицкую зовут Катей, но ее чуть не с первого класса прозвали Кутей, за то что она рыжая — в точности как был щенок у Витьки Полухина. Только тогда в первых классах Кутя была похожа на маленькую дворняжку, а сейчас спала в точности как шотландская овчарка колли.

— Дурак ты, Ярыга, — сказал Витька Полухин на перемене. — Сиди и думай про себя, а зачем Веронике подставляться? Она тебе до самого аттестата будет помнить, что ты против Пушкина и за Дантеса.

— На кого похож Ярыга? Три-четыре!

Игру «в сравнения» придумал, конечно, Захаревич: вдруг выкрикнет свое «три-четыре» — и нужно мгновенно придумать сравнение. Попробуй-ка отреагировать мгновенно! Обычно получается довольно примитивно.

А сам-то он на кого похож! Урод номер один, может быть, среди всех ленинградских школ. Чем очень гордится. А что ему еще остается? Огромный рот, как у лягушки, глаза навыкате — и он постоянно твердит, что только таким и должен быть мужчина, чье достоинство — мощный интеллект. А красавцы («красавчики»!) — всегда личности сомнительные, вроде Витьки Полухина.

Здорово вывернулся. И в чем-то правда: быть просто некрасивым — несчастье, а выдающимся уродом — отличие. И в игре своей он тоже удобно устроился: выкрикнет «три-четыре» и ждет — вы старайтесь, острите изо всех мозговых сил, а я вас рассужу. Вечный арбитр.

— На кого похож Ярыга со своим сочинением? Три-четыре!

— На камикадзе! — выкрикнул Витька Полухин.

— Точно, — снисходительно одобрил Захаревич, — на помесь камикадзе с донкихотом. А скажи честно, до-Камикадзот, ты бы написал то же самое на аттестат?

Нечестно со стороны Захара задавать такие вопросы. Да еще при Куте. Это ему стало завидно, что он, наш признанный гений, не написал такого, а я вот взял да и написал.

Конечно, очень бы даже эффективно ударить себя в грудь и объявить: «Написал бы то же самое и даже еще более того!», но откуда я заранее знаю, что я сделаю на самом деле. О своих подвигах нужно объявлять в прошедшем времени, а не в будущем. Ведь выпускное сочинение — совсем другое дело, его могут читать в роно и вообще это официальный документ, в нем пишут то, что полагается, а не то, что думают на самом деле.

— Я бы взял другую тему, — сказал я, и все засмеялись.

Вообще-то ты в чем-то прав, Ярыга, — покровительственно продолжил Захаревич. — Тебе надо было напомнить Веронике про другие дуэльные истории Пушкина: с Денисевичем, с Сологубом.

Ну конечно, Захар же всегда все знает. Мы даже писали от класса на телевидение, чтобы его взяли в знатоки в передачу «Что? Где? Когда?»

— А я и не знаю, кто такой Сологуб. Но он все же не француз, да? Свой, вроде Мартынова? Тогда все-таки легче. Ведь особенно обидно, что француз! А ты сам взял бы и написал про Сологуба, раз ты у нас такой эрудит.

Вот так — чтобы не лез каждую минуту со своей эрудицией. Когда возьмут в передачу — пожалуйста, я первый буду за него болеть. Но здесь у нас не передача, здесь все свои.

Все засмеялись, а Кутя сделала такой жест, будто у нее голова разом распухла вдвое. Да не у нее — будто к ней на плечи на секунду наделась голова Захара. Возьмут все-таки Кутьку в театральный! Она и поступать не станет — сами придут и возьмут.

Мы с ней живем в одном доме, только жалко, до школы ходьбы всего минут пять: дойти до канала и свернуть на Гражданскую. Раньше наша Гражданская называлась Мещанской и в соседнем доме на углу Пржевальского, то есть бывшего Столярного, жил Раскольников. Меня это не так уж сильно волнует, но все-таки приятно иногда упомянуть небрежно: «А у нас в соседнем доме жил Раскольников».