Лонтано - Страница 137

– Все в порядке, мадемуазель?

Двое громил играли в карты, по-прежнему втиснувшись в крошечную гостиную. Она держалась на другом конце студии.

– Эрван, – пробормотала она тихо, – почему ты не звонишь?

Коричневое, черное, красное.

Эрван спал мертвым сном. Наверняка ему что-то снилось, но сознание не сохранило никаких воспоминаний. Прохладный душ на заре – в час молитвы, потом скудный завтрак: черный кофе, резиновый хлеб, миска из нержавейки. Дух семинарии сказывался в каждой детали, вплоть до столовой и меблировки, которая напоминала монастырские столы из затерянного в глуши аббатства.

Сейчас Эрван направлялся в Куртре. Земли под паром чередовались с деревнями с кирпичными домиками. Коричневое, черное, красное.

«Найти просто, – сказал Краус, – езжайте по направлению на старый Куртре. Бегинаж стоит у подножия церкви Сен-Мартен». Добравшись до города и переехав через реку Лис, Эрван заметил колокольню, возвышающуюся над старым центром. Он не знал, в какой момент он пересек языковую границу, но Сен-Мартен звался теперь Синт-Маартенскерк. Вокруг него были одни «straat» и «steenweg». Пока он включал навигатор, случайно наткнулся на ворота, ведущие к бегинкам. «Бегинаж Синт-Элизабет» значилось на главном фасаде.

Деревня была пешеходной: он припарковался у портика и пошел вглубь улочек, вдоль домов, выбеленных известью. На него навалилось ощущение одиночества и тишины, как ледяной сугроб с крыши.

На ходу Эрван подмечал несовместимые детали: белые стены напоминали испанское пуэбло, мостовые – улочки Монмартра, двери из темного дерева с черными на белом номерами, казалось, привезли прямиком из Лондона. И однако, все вместе выглядело очень по-фламандски. Была в этом квартале и основательность, и грубоватость, и что-то ремесленное, полностью соответствующее плоской стране и ее мануфактурному прошлому. Он дошел до площади, где двускатные дома с острыми крышами и зубчатым орнаментом окончательно подтверждали подлинность: самая что ни на есть Фландрия.

Номера вывели его на новую улочку. Было холодно, и он шагал, втянув голову в плечи и подняв воротник. Вокруг никого не было, но казалось, его легко касаются призраки женщин, когда-то живших здесь, – жен крестоносцев в Средневековье, вдов в последующие века, твердых в вере и отрешенности.

В семнадцать часов Эрван нажал кнопку домофона. Дверь открыли, не задавая вопросов, – Краус наверняка предупредил сестру Марселлу. Эрван зашел в вестибюль, заставленный калошами и зонтиками.

– Вы не могли бы снять обувь?

Дрожащий надтреснутый голос: он проник в сказку Перро. Стянул высокие спортивные ботинки, надетые по такому случаю, – как будто собирался на дальнюю прогулку – и заметил войлочные тапочки и мягкие туфли, к которым не осмелился прикоснуться. Пошел дальше в носках и оказался в зале прошлого века: черно-белый кафель, высокая изразцовая печка в глубине, этажерки, заставленные медной посудой. Воздух пропитан запахом кофе. Он чувствовал под ногами холод кафеля, а жар от огня вызвал прилив крови к лицу.

Сестра Марселла сидела у очага, спиной к нему. Он пребывал в сказке, но не Перро, а братьев Гримм. «Гензель и Гретель» в доме у ведьмы.

– Хотите кофе?

– Спасибо, с удовольствием.

Когда Марселла повернулась к нему лицом, Эрван не испытал никакого удивления. Она точно сошла с группового портрета миссионеров прошлого века. Платье без рукавов поверх белой тенниски. Остроконечный чепчик, простенькие очки. Энергичное лицо, темное, как дубленая кожа, еще черные брови и белые корни волос под головным убором. Она могла бы послужить иллюстрацией к тезису «Жизнь – это отречение».

– Я хотел бы поговорить с вами об одной очень давней истории, сестра.

– Вы пришли поговорить со мной о Ноно, – сказала она, протягивая ему чашку. – Отец Краус звонил мне.

– Вы помните какие-то подробности того дела?

– Я помню все.

Она указала ему на стул у покрытого клеенкой стола. Эрван увидел себя ребенком на ферме по соседству с дачей, которую снимали родители. Каждая мелочь там была грубоватой и унылой, но при этом в них сквозила подлинность и значимость, совершенно непривычные для маленького парижанина.

– Когда именно вы познакомились с… Ноно? – спросил он, приступая к беседе.

– Когда Тьерри Фарабо был арестован вашим отцом.

– Вы тоже в курсе.

Она улыбнулась. По лицу разбежалось множество морщинок, превратив кожаную маску в паутину. Она держала свою чашку двумя руками, как подношение.

– Я читаю французскую прессу. Я знала, что однажды вы позвоните в мою дверь.

Он отпил глоток обжигающего кофе. Жидкость подействовала на его горло как болеутоляющее. Он достал диктофон и положил на стол:

– Можно?

– Прошу вас.

Нажал кнопку. Второй допрос.

– У Фарабо была одинокая хижина в двух километрах от Лонтано, – начала монахиня. – Внутри заирские военные нашли его инструменты, магические снадобья, заметки. А еще ребенка одиннадцати лет, в ужасном состоянии. Они отреагировали чисто по-африкански. Сожгли хижину, прокляли место и бросили ребенка в вонючую камеру. Едва не сожгли и его тоже.

У нее был совсем не такой акцент, как у Крауса: настоящий валлонский, который для французского уха звучал немного комично.

– Я думал, что все боялись и уважали Фарабо.

– Пока его не арестовали. Белая власть обратила в прах его могущество. В таком контексте ребенок-сообщник стал воплощением зла. Маленьким колдуном, которого следовало линчевать. Его начали демонстрировать во время богослужений. Организовали обряды экзорцизма. Когда я его встретила, ему недолго оставалось до того, чтобы закончить дни с горящей покрышкой на шее.

– А где был мой отец?

– Он занимался Фарабо и его отправкой в Киншасу. И был не в курсе ситуации.

– Вы уверены?

– Совершенно. Это я с ним связалась.

– Как он отреагировал?

– Как и я. Он был убежден в невиновности мальчика. Просто одно из звеньев в истории. Мы договорились: он все устроит с бумагами, а я оставлю мальчика при себе.

– Как ему это удалось? Я имею в виду: технически?

– Заир не Франция и не Бельгия. К тому же против ребенка не было никаких улик. Если он и помогал заманивать девушек в ловушку, их уже не было, чтобы об этом рассказать. Фарабо ни разу о нем и словом не обмолвился.

Эрван опустил глаза – глазок диктофона походил на красный огонь светофора.

– Расскажите мне о мальчике. Опишите его.

– Его звали Арно, со звучным «о», на фламандский манер. Арно Луаян. Светловолосый и щуплый. Он тоже был сиротой, родом из Монса. Как он оказался в Лонтано, никто так никогда и не узнал. Фарабо подобрал его. Все думали, он его родственник: они были немного похожи.

Эрван подумал об изнасилованиях:

– Вы полагаете, Фарабо надругался над ним?

– Никоим образом. Ноно ни разу не подвергался ни малейшему сексуальному насилию. Я ознакомилась с его показаниями. Ставка была на другое. Фарабо хотел передать ему свои способности, прежде чем его арестуют. Поэтому он инициировал Ноно…

– Отец Краус мне уже об этом говорил.

Она покачала головой с таким видом, будто хотела сказать: «Нелишне будет еще раз на этом остановиться».

– Ноно прожил несколько месяцев один в лесу. Каждый день или, вернее, каждую ночь Фарабо приходил к нему и кормил. Он приходил в своем наряде нганга.

Она взяла со стола жестяную банку из-под печенья, открыла ее и достала старые черно-белые фотографии. Портреты колдунов или, вернее, целителей – на взгляд неофита, никакой разницы. Мужчины в головных уборах из перьев, в резных деревянных масках, в руках жезлы с насечками или разукрашенные колокольчики. Одно фото страшнее другого.

– По рассказам Ноно, – сказала сестра Марселла, перебирая снимки, – Фарабо носил маску вроде этой.

Она указала на овал из светлого дерева, воспроизводящий черты толстощекого младенца с шершавой кожей. Большие черные глаза, маленький рот, узкий, как рана, и выражение невероятной, трепетной жестокости.