Кровь нерожденных - Страница 3
В старших классах сверстницы выщипывали брови «в ниточку», дрыгались под ритмичную музыку на вечеринках или, как тогда говорили, на «сейшенах», курили в школьном туалете и обсуждали свои отношения с мальчиками.
Лена на «сейшены» не ходила – ей было там неуютно и скучно, к тому же танцевать она не умела. Брови-«ниточки» и модная тогда стрижка «паж» с челкой до носа ей категорически не шли, к тому же папа очень просил бровей не выщипывать и косу, отросшую к семнадцати годам до пояса, не остригать. Отношения с мальчиками если и возникали, то обсуждать их в школьном туалете не хотелось. Вообще хотелось только учиться и читать запоем по-русски и по-английски.
Она читала все подряд, с какой-то суеверной жадностью, и к семнадцати годам вдруг обнаружила, что ничего, кроме как поглощать и усваивать информацию, не умеет: ни себя, ни других не понимает и даже не знает, в какой ей хочется поступить институт.
Николай Владимирович Полянский в тридцать девять лет стал доктором физико-математических наук, а Лена неожиданно для него и для себя поступила на факультет журналистики МГУ.
Николай Владимирович так и не женился, а Лена успела дважды побывать замужем. Первым ее мужем был сокурсник, маленький, худенький мальчик с нежными пепельными усиками. Он был ниже Лены на полголовы. Знакомясь с ним, обязательно говорили: «Вы так похожи на Лермонтова!», на что он хмуро и небрежно отвечал: «Да, я знаю».
Звали его Андрюша. Жил он отдельно от родителей, в крошечной комнатке в коммуналке на Сретенке. В этой комнате и состоялась пьяная свадьба с салатом «оливье», шпротами, окурками в тарелках и самозабвенными поцелуями в темном коммунальном коридоре, где на голову падали то корыто, то велосипед.
Николай Владимирович в это время был на конференции в Праге. Когда он вернулся, Лена с гордостью показала ему Андрюшу и свежий штамп в паспорте. Знакомясь с зятем, Николай Владимирович заметил:
– Вам, наверное, все говорят, будто вы похожи на Лермонтова. Вы не верьте. На самом деле ни капли не похожи…
В комнатке на Сретенке Лена не прожила и месяца. Она вернулась к папе, а с Андрюшей вежливо здоровалась, встречаясь на факультете. Через полгода они мирно развелись.
Второй брак был более серьезным и продолжительным.
Сразу после окончания университета Лену пригласили работать спецкором в один из самых популярных молодежных журналов того времени. Шел 1983 год. Один за другим умирали генсеки. Продолжалась афганская война. Кончались запасы сибирской нефти. А у Лены Полянской начался головокружительный роман.
Он был писатель, не очень известный, но вполне официальный. Его нравоучительные скучноватые повести довольно часто печатались на страницах популярного молодежного журнала, в котором работала Лена.
Звали его Юрий Изяславович. Он был старше Лены на десять лет и имел богатое прошлое с неприличным количеством брошенных жен и детей. В нем была та увесистая, хамоватая мужественность, которая убивает женщин наповал: хриплый басок, тяжелый подбородок, широкие плечи. Лена опомнилась после двух лет безрадостной совместной жизни…
Ее переживания пришлись на 1985 год. Чтобы заглушить тоску и унижение, она кинулась в работу, в карьеру, заработала себе имя и к 1992 году, когда тиражи еще недавно гремевших изданий стали катастрофически падать, уже была заведующей отделом литературы и искусства в российско-американском женском журнале «Смарт», которому не страшны были никакие финансовые потрясения.
Тогда же, в 1992-м, внезапно умер ее папа. Здоровый, полный сил человек сгорел за три месяца от рака желудка. За неделю до смерти он сказал:
– Ты бы, Леночка, завела себе ребенка. Одна на свете остаешься…
Лена действительно оставалась одна на свете. У нее не было никого, кроме старенькой полубезумной тетушки Зои Генриховны, родной сестры ее матери.
Завести ребенка Лена решилась только через три года, когда ей исполнилось тридцать пять. Замуж она больше не вышла, забеременела от человека, который в отцы не годился, был только производителем, чем-то вроде племенного быка…
Ординатор Боря Симаков влетел в кабинет Зотовой и выпалил с порога:
– Амалия Петровна! У нас ЧП! Больная пропала!
– Какая больная? Боря, что ты несешь?
– Та самая, Амалия Петровна, та самая!
– Успокойся, Борис. Сядь. Как там у нас с искусственными родами? Все готово?
– Именно искусственные роды и пропали!
Под слоем нежнейших французских румян щеки Амалии Петровны стали серыми.
– Как она могла пропасть? – шепотом спросила Зотова. – Ее что, похитили? Время – десять вечера, у ворот охрана…
– Ну, вероятно, она просто встала и ушла.
– Как ушла?! Куда? Как и куда может уйти женщина в родах, в больничной рубашке, без одежды и документов? – Амалия Петровна говорила очень тихо, но Борису казалось, что она орет. – Эта больная должна была лежать под капельницей, у нее уже должно быть полное раскрытие, потуги! Что ты несешь, Борис?!
– Стимуляцию ей сделать не успели. Ее одежда в камере хранения.
– А паспорт?
– Где ее паспорт, я не знаю.
– В общем, так, Борис. Далеко она уйти не могла. Сейчас ты обшаришь всю больницу. В палаты можешь не заходить. Осматривай туалеты, бельевые, прачечную, склад, подвал и чердак. Она где-то здесь.
Борис впервые за весь разговор взглянул прямо в светло-голубые, ледяные глаза Зотовой. Зрачки сузились до точек, глаза казались почти белыми. Лицо из пепельного сделалось свекольно-красным.
«Ну и страшная же ты баба, – подумалось Борису, – ну и вляпался же я, идиот!»
– Хорошо, – спокойно сказал он. – Я ее найду – если найду. И дальше что? За волосы поволоку рожать? Или, может, мне ее вообще убить?
– Надо будет – убьешь, – усмехнулась Зотова. – В благородство захотел поиграть? Ты, сопляк, на какие деньги живешь? На какие деньги жену с ребенком кормишь? Знаешь, сколько в других больницах такие, как ты, ординаторы получают? Я ведь тебя предупреждала, когда мы начинали работать, – всякое может случиться. Вот, милый мой, и случилось.
– Дело в том, Амалия Петровна, – медленно произнес Симаков, – дело в том, что, когда мы начинали работать, речь шла о серьезных научных исследованиях, о моей диссертации. Прошло три года. Никакой наукой не пахнет. Деньгами – пахнет, это да. Можно сказать, воняет деньгами. И вот сегодня вы привозите женщину, которую усыпили промедолом, требуете ее, спящую, срочно стимулировать, без всяких к тому показаний.
– Внутриутробная гибель плода – это тебе не показания? – перебила Зотова.
– Да живой там плод, живой, – нервно хохотнул Борис, – и уродств, несовместимых с жизнью, там нет наверняка…
Зотова изо всех сил шарахнула кулаком по столу, тут же поморщилась от боли и, потирая ушибленное запястье, тихо произнесла:
– Ты, Боренька, мальчик умный, добрый и невинный, как ангел, – голос ее сделался вкрадчивым, даже ласковым, – но ты плохой врач. Ты ошибся в выборе профессии. Врач не должен быть истериком. Думаю, мы не сумеем больше работать вместе. Мне даже кажется, мы больше не можем жить в одном городе, тем более таком маленьком. Поэтому прямо сейчас, Боренька, ты напишешь заявление об уходе и прямо завтра начнешь искать для себя и для своей молодой семьи новое место жительства, чем дальше от Лесногорска, тем лучше. И запомни, мальчик мой: я сюда никого не привозила. Поступила женщина на «скорой» со срочными показаниями. Вероятно, у этой женщины еще и психические отклонения, потому что нормальный человек в таком состоянии из больницы не сбежит. И вот теперь бродит где-то сумасшедшая роженица в больничной рубахе, и виноват в этом ты, Боренька. Но я тебя прощаю. Вот тебе бумага, ручка. Пиши заявление – и до свидания.
Когда Борис ушел, Амалия Петровна несколько минут сидела, тупо глядя на захлопнувшуюся за ним дверь кабинета. Правильно ли она поступила, выгнав Симакова и открыто пригрозив ему? Она чувствовала: дело выходит на новый круг. Начинается новый этап, и на этом этапе такие, как Симаков, будут только мешать. За его благородным негодованием стоят лишь слабость и трусость.