Кольцо зла - Страница 1

– Эх, пошли, пошли, милаи! – селянин подогнал лошадей, а сам чуть ослобонил соху – помочь взобраться на холм. Можно, конечно, было б и не сеять тут, в низинке, да что ж, на овес пойдет – тот в сырости соком нальется, развесистей станет, кистистее… однако ж можно и не угадать – какое лето? Ежели дождливое выпадет – почернеет солома и ни одна скотина ее нипочем есть не будет, считай, зря и сажали… Лучше уж тогда бы ячмень – хоть и истощает землицу куда больше, чем овес, да и по урожаю – ровно вполовину меньше.

Не доезжая поля, Иван слез с коня, бросил поводья подбежавшему служке – вихрастому синеглазому пареньку-отроку в сермяжной рубахе, портах и чистых онучах с лыковыми лаптями – подошел к борозде, нагнулся, помял в ладони землю и, сжав в кулаке сухой ком, выпустил – комок легко рассыпался при падении, значит, все было как надо, значит, сеяли вовремя, значит…

– Нешто мужики не ведают, когда сеять, боярин-батюшка? – обиженно воскликнул отрок, да еще носом шмыгнул, дескать, что же мы тут, все дураки?

Иван снисходительно усмехнулся, пояснил, словно совсем уж неразумному чаду, хоть на вид парню было лет двенадцать – кое-что уж соображать должен:

– Не в том суть, что не ведают, а в том, что пригляд хозяйский в каждом деле нелишний. Пойми это, Пронька, и глупых вопросов больше не задавай.

– Что ты, что ты, боярин-батюшка! – отрок испуганно упал на колени. – Не гневайся, Иване Петрович!

Иван улыбнулся:

– Да не гневаюсь я, уймись.

Поправив накинутый поверх легкого полукафтанца охабень – длинный, добротного немецкого сукна, с просторными рукавами и узорчатым воротом – он, щурясь от солнца, вгляделся в поле – свое поле, вотчину! – эх, не видать и конца, и края… это потому что на холме, вот и кажется, что тянутся черные борозды аж до самого горизонта. Правда, и так сказать, не маленькое поле, почитай что до самой реки, до рощицы, где распустили клейкие листочки березы – пора овес сеять, примета верная. Да, немало землицы… и это еще не считая той, что в аренду-издольщину отдана, на оброк – много Иван не брал с оброчников, потому и уважали его крестьяне, знали, боярин Раничев – хозяин рачительный да защитник славный – соседний Ферапонтов монастырь, отпор получив, давненько уж на их землю не зарился. Попробовал бы только…

Раничев потрогал висевшую на поясе тяжелую тюркскую саблю – подарок великого Хромца – Тимура. – Он так и не смог расстаться с привычкой повсюду таскать за собой боевое оружие, слишком уж много пережито было, слишком…

Пахари пахали землицу под овес, под ячмень, под гречиху, большая же часть поля давно уже была вспахана во гряды, да не один раз, «двоением» – селяне бросали в землю рожь, тут же бороновали. Ласковое майское солнышко, согревая землю, весело сияло в небе, в кустах у овражка пели жаворонки, недовольно перелетая с место на место – гоняли, чтобы не поклевали посев – чирикали воробьи, на лужку, ближе к реке, паслось стадо.

– Пронька, – помахав рукой мужикам – те увидали, боярина, поклонились в пояс, однако работу не прекратили, весной день год кормит, – Иван обернулся к служке. – А ну-ка, что там Колумелла-римлянин про сев пишет?

Отрок вдруг покраснел, сконфузился:

– Каюсь, вчерась не прочел, батюшка! Не до того было – с боярышней на луга ходили, песни петь.

– Так она ж не с тобой ходила, с девками, – удивился Иван.

– Так и нас, служек, взяла… Нечего, сказала, в этакой день в избе сидеть.

– А что за день вчера был?

– Так Федот-овсянник же! Как раз пора овес сеять.

– Ну да, ну да, – пряча усмешку, покивал Раничев. – У вас, почитай, каждый день праздник. Как там говорят, про Федота-то?

– А разное, – Пронька засмеялся. – Говорят, придет Федот – последний дуб листы развернет, коли на святого Федота на дубу макушка с опушкой, будешь мерять овес кадушкой, а еще…

– Ладно, ладно, охолонь, – Иван махнул рукой, и отрок послушно замолк. – А Колумеллу ты зря не читал!

– Так батюшка! Я ж и без этого римлянина все по хозяйству знаю, да как и любой наш мужик, – моргнув, зачастил отрок. – Береза распускается – пора овес сеять, яблони цветут – сей просо, ну а коли можжевельник зацвел, можно и ячмень в землицу бросать.

– Вижу, знаешь… – усмехнулся Раничев, но не отстал. – А удобрения? Про то ведь у Колумеллы много написано.

Пронька закусил губу, немного подумал и выпалил, почти не делая пауз между словами:

– Самолучший навоз – коровий, овечий, козий, лучше всего повыдержать его годик, а уж потом на поля – на десятину сорок возов, а на ячмень, коноплю, пшеницу – и куда поболе. На снег навоз класть не стоит – вымерзнет, да и сорняки пойдут, метлики. Окромя навоза еще можно золу в землицу бросать, ил да перегной лесной.

– Вижу, вижу, знаешь, – Иван кивнул. – Однако римлянина я тебя читать и переводить заставлю не только из-за хозяйства… Язык, язык учи, латынь – она многого стоит, в любом чужеземном царстве-государстве тебя поймут, пойми, мне глупые да ленивые слуги без надобности, а не будешь учить – в деревню отправлю.

Отрок бросился боярину в ноги:

– Не надо в деревню, батюшка! Лучше высечь вели.

– И велю, коль лениться будешь… Ладно, не реви. Пошли, не будем мешать пахарям – в Чернохватово, к Захару съездим. Песни-то какие вчера пели?

– Боярышни любимые – она и запевала…

Иван вскочил в седло, обернулся:

– Ну-ка, спой, все веселей ехать.

– Клен ты мой опавший, – неожиданно чистым высоким голосом начал отрок. – Клен заледенелый…

– Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой? – с удовольствием подпел Раничев, и вот уже затянули громко, на два голоса:

Иван перестал петь, слушая, как чистый отроческий голос, отражаясь эхом в березовой рощице, разносится над рекой, над полями и лугом. Хорошая была песня. Раничев задумался – интересно, и где ее выучила Евдокся – законная супружница и мать его детей, боярышня из древнего рода? Наверное, в тысяча девятьсот сорок девятом году – где уж больше? Хотя, а пели ли тогда Есенина? Наверное, пели… В пионерском лагере – вряд ли, а вот там, на дальней, затерянной в густых лесах ферме, вполне могли, вполне. Иван про себя усмехнулся – это ж сколько лет-то прошло? Три… да, вот уже скоро будет три года, с тех пор, как… Подняв руку, он посмотрел на часы – кварцевые, марки «Ракета». Хорошо, хоть на батарейках, потому и идут три года, да и еще лет десять пройдут – надежные.

А и в самом деле, хорошо поет парень! Не зря Евдокся его на луга брала, положительно, не зря. Хотя и он, Иван Петрович Раничев, певец не из последних. Это здесь он боярин и именитый вотчинник, а там… в начале двадцать первого века…

Директор Угрюмовского исторического музея, меломан, балдеющий от хард-рока и блюза, да и сам что-то подобное исполнявший в любительской группе, где играл на бас-гитаре и пел. Выступали обычно по вечерам, в кафе «Явосьма», поначалу – с чем-нибудь типа «One Way Ticket» или там «I,ll Meet You At Midnight», а потом, ближе к ночи, и до «Блэк Саббат» доходило – кто сказал, что под «Параноид» плясать нельзя? Очень даже можно, тем более публика к этому времени подбиралась вполне соответствующая, правда вот Макс, хозяин «Явосьмы», канючил… Боже! Да было ли это? Тот страшный вечер, вернее, та ночь… Гроза, синие вспышки молний и черная фигура в главном зале музея. Абу Ахмет, человек со шрамом – он похитил перстень, для того чтобы убить Тимура – и погиб сам от руки кособородого Никитки Хвата, обельного холопа молодого боярина Аксена Колбятина сына Собакина, красавца с жестоким и гнусным сердцем, едва не погубившего Евдоксю да и самого Ивана. Уже три года – да-да, три – как Аксен мертв, а вот поди ж ты, все еще видится в ночных кошмарах. Как и Тимур, Тамербек, Великий Хромец и потрясатель мира. Именно Тимуру вынужден был какое-то время служить Иван, именно Тимур подарил ему колдовской перстень – золотой с загадочно мерцающим изумрудом – тот самый, что похитил когда-то Абу Ахмет. Не верится, но уже десять лет прошло с тех самых пор, как Раничев впервые объявился в Угрюмове… не в том, в котором прожил почитай что всю жизнь – исключая армию и учебу в ЛГПИ им. Герцена – в другом, образца одна тысяча триста девяносто пятого года… Именно тогда он и встретил зеленоглазую красавицу Евдоксю, не осознавая еще, что встреча эта изменит всю его жизнь.