Книжные дети. Все, что мы не хотели знать о сексе - Страница 26

Здравствуй, Зина.

Знаешь что? Иди учиться. Иди учиться на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Учись, закладывай основу для будущего, добивайся успеха.

Отстань от нее. Дай человеку спокойно вышить валенки!

Колокольчики из войлока лучше прицепить к блузке или летнему платью. Красиво, когда контраст зимнего и летнего, войлока и шелка. А в вышитых валенках можно валяться и – краси-иво!

Ася, здравствуй.

Помнишь, ты называла меня «человеком без тела»? Тогда почему все главные события моей жизни связаны с сексом?..

Мы с Ильей были тогда очень близки. Наши ночи начинались и заканчивались нежностью, а больше тебе ничего не надо знать. Мы с Ильей любили друг друга, как никогда при папе…Я привыкла делить жизнь на «при папе» и «после папы».

Так вот, после папы.

Жаль, что папе и Илье так недолго пришлось быть вместе.

На папиных похоронах я все время всматривалась в толпу. Ты не могла не узнать о его смерти, – в 89 году папа еще был «классиком», и о его смерти написали все центральные газеты. Несколько раз мне показалось, что я вижу тебя, и я все бросалась к тебе от гроба. Илья решил, что я помешалась от горя и бросаюсь в толпу. Я не видела тебя, но я уверена – ты была, стояла где-то в стороне.

Знаешь что? Счастье, что папа умер в 89 году! Он еще успел получить все, что положено, все официальные почести: посмертное награждение, венки от Союза писателей, некролог в центральных газетах: «На 77-м году жизни скончался выдающийся советский писатель…» Счастье, что он умер «выдающимся советским писателем», а не всеми забытым пенсионером на даче, когда его перестали издавать и забыли. Или еще того хуже – осмеянным, обруганным! Ведь после его смерти…

Это случилось вскоре после его смерти…А могло бы не случиться вообще! И никому от этого не было бы хуже или лучше! Я не верю в то, что все нужно обязательно открыть, обличить. Я считаю, что любое неодобрительное слово лучше пусть не будет сказано, и что нет хуже, чем кого-то судить.

Ну вот, папа умер и оставил наследство. Я получила в наследство привычку осознавать себя важной персоной, его дочерью, и остатки былой роскоши пополам с мамой – квартиру с двумя каминами на углу Некрасова и Маяковского и дачу в Комарово. Что еще?.. Осталась на кафедре, поступила в аспирантуру, защитила диссертацию, – приличная советская карьера «для девочки».

Но жизнь уже изменилась, и прежние советские табели о рангах перестали работать. Я была просто преподаватель, а Илья к этому времени стал первым журналистом города. Он так красиво обличал все советское, писал повсюду, выступал по телевизору – была такая передача «Пятое колесо», рупор перестройки. Писал как сумасшедший, многостраничный текст за час, обо всем – литература, театр, кино, но в основном, конечно, общественная жизнь и советское прошлое. Разоблачал всех, кто в чем-то провинился при советской власти, – кто подписал, кто поднял руку.

Я им очень гордилась. В университете все читали его статьи – приду на кафедру, а у всех в руках «Огонек», и все говорят: «Ваш муж такой смелый!», а я гордо киваю: «Да, мой муж, он такой смелый!» Или: «Видела вчера вашего мужа по телевизору, он необыкновенный», и я небрежно киваю: «Да, мой муж необыкновенный».

Я очень гордилась Ильей. Это было… как будто Илья заменил в моей жизни папу, как будто я опять важная персона. Я привыкла быть важной.

Я знаю, как это – чувствовать себя дочерью знаменитого человека. Тебе все время говорят: «Помни, что ты самая обычная… имей в виду, что это не ты», и чем больше убеждают, что «это не ты», тем явственнее чувствуешь, что это ты.

А теперь я гордилась Ильей так же, как папой. Илья работал в папином кабинете, а я ловила себя на том, что стучусь в кабинет, как прежде мама – тихонечко два раза «тук-тук, тук-тук», и если Илья не отвечает, не обижаюсь, просто отхожу на цыпочках. Семейный сценарий служения писателю.

Илья стал главным в доме, для меня, конечно, не для мамы. У мамы были с ним свои счеты – деньги, но об этом как-нибудь потом.

Мама вела себя противно, но и я тоже была не права – ни разу не пожалела ее по-настоящему, а ведь она потеряла не только мужа, она мгновенно потеряла статус. Когда папа умер, ее все бросили – все писательские дружбы мгновенно закончились. Было много мелких уколов: куда-то ее не пригласили, кто-то перестал звонить, кто-то холодно с ней разговаривал, как с просительницей, – ее вычеркнули. Из писательских жен ее вычеркнули, а писательской вдовой ей стать не пришлось, – папины книги перестали издавать. Понятно, что она потеряла статус, но не понятно – неужели дружбы никакой и не было? Мама была как памятник, из-под которого выбили постамент, он и не стоит, и не падает.

Но в один прекрасный день – не прошло еще и полугода после папиной смерти – с утра начались звонки: «Вы читали?» – «Еще нет, а что такое?» – «Ну, читайте…»

«Вспомнили!.. – удовлетворенно сказала мама. – Ну, слава богу, лучше поздно, чем никогда!» Она даже как-то приосанилась, выпрямилась.

Ну да, вспомнили.

Кто-то – конечно Илья, был знаком с этим журналистом – написал большую статью о папе. Изюминкой статьи была роль моего папы, «весьма среднего советского писателя», в деле Бродского. Это о папе – средний советский писатель! Еще автор статьи называл папу Депутат, вот так, с большой буквы, как будто это характеристика папы как писателя!

Из архивных материалов по делу Бродского, которые раскопал автор статьи – ничтожество! – следовало, что папа принимал участие в процессе Бродского, помог его осудить. Что папа где-то сказал, где-то написал, что Бродский занимался антисоветской деятельностью. Кроме какой-то сомнительной архивной бумажки, которую даже не привели в тексте, не было никаких фактов. Фактов не было, но зато было много оскорблений. Так, вскользь, между прочим, папино творчество назвали «сочинениями верноподданного прислужника лживой и подлой системы». Как будто папа виноват в том, что Бродский получил срок за тунеядство, в то время как сам он писал «произведения, обреченные пылиться на полках захолустных библиотек, пока не истлеют окончательно».

Как же им не стыдно, как не стыдно! Мало ли кто что тогда сказал или написал – в другой жизни, когда и снег падал по-другому! Разве человек может отвечать за то, что он думал «тогда»? Разве человек не имеет права изменить свое мнение, измениться самому? Разве нужно припоминать все?!..Разве можно писать про папу «очень средний писатель»!

И этот ернический тон! В конце статьи крупным шрифтом фраза «Депутат погубил мастера», с намеком на Булгакова, очень безвкусно и совершенно не к месту!

В этой статье вспомнили все: папины давние, 50-х годов, статьи в «Правде», выступления на съездах писателей – все! Как будто папа – самый главный душитель свободы и литературы. Им же главное – повесить ярлык!

А что он воевал, у него медали и орден Красной Звезды – не вспомнили! Что у него осколок в ноге – не вспомнили! А он воевал, у него орден, он всю жизнь прихрамывал, у него осколок в ноге!

Кажется, – подумаешь, статья, но ведь каждый человек живет в своем мире, а в моем мире это было как взрыв. Я пришла в университет, а на меня все смотрят и перешептываются. Пришла на заседание кафедры, а меня спрашивают: «Вы читали?» Я смотрела сквозь них, кивала: «Да, читала», – и улыбалась, и только когда девочка-секретарь подошла ко мне и сказала: «Не обращайте внимания, ведь это ваш папа, для вас самый лучший человек на свете», я вышла в коридор и заплакала.

– Что же они так упоенно бросились топтать, когда стало можно? – спрашивала я Илью. – Разве это смелость – плевать в лицо с разрешения? Как они могут – он же умер?.. Плевать в лицо умершему человеку!

– Но тогда никого нельзя оценивать: этого нельзя, потому что он живой, а этого нельзя, потому что он умер… – объяснял Илья. – К тому же почти все умерли…

Что мне до всех?! Мне хотелось легонько потрясти Илью и спросить его – эй, а ты сам-то что делал? Он ничего не делал, ходил в детский сад, носил пионерский галстук, вступал в комсомол. Я ведь знаю, что у Ильи только мысль смелая, а сам он довольно-таки труслив. Человек не виноват, что он физически трус, но тогда – не обличай всех. И этот автор статьи – трус!

Вслух я этого не произносила, это было бы «неприлично», но я так думала. Илья сказал бы, что я «советская номенклатура». Что я так думаю из-за папы.

Ну и что?! Я всю жизнь была его дочерью, потом ничьей дочерью, а теперь опять стала его дочерью, что было хуже, чем быть ничьей дочкой, – папино имя склоняли на всех углах. Мне было так больно, как будто каждое слово – в меня.

Сейчас он пишет, как нежно любит свое советское детство и что все советское – хорошее, например школьные библиотеки и чувство, которое воспитывали в нем книги советских писателей, в том числе папины, – что он часть большой сильной страны. Сейчас это модно – ностальгия по советскому прошлому.

– Что же ты, не можешь защитить его?! – спросила я.

– Могу, конечно. Надо подумать, – ответил Илья.