Карфаген смеется - Страница 155

Миссис Корнелиус sitzt am Steuer[286]. Она сразу поняла, что я не спал. Хотя моя подруга не любила водить машину, чувствуя, что в таком случае теряет лицо, все–таки ей пришлось сесть за руль, когда мы следующим утром уезжали из города, направляясь в Холлистер. Она была неопытной, хотя и гордой, автомобилисткой; зеленое атласное платье с бахромой почти не скрывало бедер, и ее сильные мускулы напрягались, когда она вела фургон по шоссе, непрерывно выкрикивая проклятия. Однажды миссис Корнелиус сделала паузу, достаточную, чтобы почти сочувственно поинтересоваться, что меня напугало. Тогда я рассказал о визите федерального офицера.

— ’от это да! — воскликнула она. — Мы ’се попали в п’реплет. Я и прочие девочки тоже нелегалы, верно?

— Только до тех пор, пока я не позвоню по телефону. Этот человек доверяет мне. Я сумел помочь государству в деле национальной важности.

— ’от же каким гадством ты занимашся, Иван! — Она резко крутанула руль. — Ты малький черт’в предатель! — Она расхохоталась. — Не, не г’вори мне. Я не спрашивала!

Я рассмеялся вместе с ней. Теперь я почти всегда мог угадать, когда она шутила.

Из Холлистера я послал Эсме еще одну телеграмму и позвонил своему новому другу Каллахану. Его не оказалось в офисе. Мне дали другой номер. Это было далеко от Нью–Йорка. Выяснилось, что он еще не приехал. Я решил приблизительно через день позвонить снова и помочь миссис Корнелиус. Der Hund verfolgte der Hase[287]. Он уже взял след. Тем вечером мы играли в Берберском театре, и мое выступление, хотя и не столь примитивное, как раньше, снова прошло плохо. Аудитория заметно обеспокоилась. Миссис Корнелиус дважды незаметно пнула меня. Когда мы ушли со сцены, она прошипела:

— Если ты хошь пом’нять мое имя с Розы на Эсме, эт’ м’ня не колышет. Но, будь ты ’роклят, делай шо–ни’удь! Они уж начали думать, шо у нас се’о’дня клятая комедия.

Я извинился. Я сказал, что она должна понять мои чувства.

— Х’рошо п’нимаю, Иван, — жестко сказала она. — Чертовски х’рошо!

Теперь я посвящал все свободное время изучению специализированных журналов и поискам возможных инвесторов. Гарантии Каллахана, когда я все тщательно обдумал, оказались не слишком надежными. Все–таки было очень глупо упоминать о Максе Питерсоне. Клан (я об этом помнил) пользовался значительной финансовой поддержкой крупных сельскохозяйственных союзов на Западном побережье. Несомненно, в промышленности сохранялись такие же связи.

Я прилагал усилия, чтобы как можно тщательнее играть свои роли, но с каждым днем становился все более и более рассеянным. И с каждым днем, потерянным впустую, снова и снова предавал надежды моей маленькой девочки. Во Фресно госпожа Корнелиус внезапно прервала представление и начала петь свои песни. После этого она не разговаривала со мной целый день. Время подходило к концу, а все мои письма оставались без ответа. Эсме могла подумать, что я ее больше не люблю. Из Мохаве, где мы за день трижды сыграли «Белого рыцаря и красную королеву», я отправил телеграмму, уверяя свою возлюбленную, что все проблемы решаются. Я вел наш небольшой грузовик по белому шоссе, вдоль берега моря, под ярким солнцем Южной Калифорнии. Но в глазах моих была только Эсме. Я уже воображал, как обрадуется всему этому миру моя прекрасная юная жена. Она сядет рядом со мной и возьмет меня за руку, поражаясь невообразимой роскоши природы. Я снова вернусь к научной работе. Вся Америка нас зауважает, мы будем общаться с великими и знаменитыми. Но эта фантазия только усилила мою панику. Я мог лишиться светлого будущего. Мне нужна была финансовая поддержка. Рано или поздно, когда Каллахан схватит миссис Моган, моя жизнь подвергнется опасности. Мне следовало действовать как можно скорее. Единственное, о чем я не сказал Каллахану: где, по моим предположениям, миссис Моган скрывалась. Эти сведения были слишком ценными, чтобы добавлять их к прочим. Возможно, она сменила имя и занялась новой операцией. Поэтому я знал, что может пройти несколько месяцев, прежде чем Каллахан выследит мою бывшую любовницу. За эти месяцы я собирался заработать немного денег, привезти Эсме в Америку, жениться на ней, а затем бежать в Буэнос–Айрес. Там не хватало инженеров, а богачи охотно вкладывали капитал в новые проекты, вероятно, ради повышения престижа Аргентины. Кроме того, многие русские эмигранты уже перебрались туда; их военный опыт и навыки немало помогли правительству. Но всего этого не случится, напомнил я самому себе, если мне не удастся как можно быстрее отыскать того, кого на театральном жаргоне звали «ангелом».

Мы остановились поужинать у небольшого прилавка с хот–догами, одиноко стоявшего на пляже. Миссис Корнелиус отвела меня в сторону.

— Ты нех’рошо выгля’ишь, Иван. Я еще раз это ’кажу, и ’се. Забудь ее!

Я мило улыбнулся своей старой подруге:

— Как можно забыть совершенство, моя дорогая, добрая миссис Корнелиус? Забыть девочку, о которой ты мечтал всю жизнь, которую ты считал навеки пропавшей и которая чудесным образом вернулась, — не один раз, а дважды. Это не просто случайность! Я оплакивал свою Эсме пять лет. Я поклялся, что никогда больше не буду оплакивать ее.

К ее вечному стыду (она извинилась всего три недели назад в «Элджине»), миссис Корнелиус ответила мне одним из многочисленных новейших американских ругательств. Тогда на меня это не подействовало. Я знал, что в глубине души миссис Корнелиус очень добра; она просто боялась того, что вскоре расстанется со мной. Я мог бы успокоить ее, если б только она меня выслушала. Я любил ее, как буду любить всегда. Но Эсме овладела мной. Я увидел, как моторный катер, ревущий, как недорезанная свинья, подошел близко к берегу, а потом двинулся прямо навстречу прибою и с визгом умчался к горизонту. На палубе стояли двое мужчин. Один держал руль. Второй поднес к глазам бинокль и осмотрел пляж. Я снова подумал о том, всю ли правду рассказал мне Каллахан. Я позабыл спросить его о связи с Бродманном. Совершенно точно, он не возражал, когда я говорил, что ЧК идет по моему следу. Я был уверен, что человек с биноклем — это Бродманн. Миссис Корнелиус думала, что я просто злился, когда гнал ее и всех остальных обратно к фургону. Мои спутники, по обыкновению, веселились и хихикали как дети.

На следующий день, незадолго до заката, мы прибыли в Санта–Монику, откуда я снова телеграфировал Эсме, сообщив о своем местонахождении и поклявшись, что скоро она получит билет первого класса. Я настолько разволновался, что подумал уже о продаже фургона, но потом вспомнил свое обещание, данное миссис Корнелиус. Я все–таки не мог пасть так низко. Мы собирались задержаться в Хантингтон–Бич по крайней мере на неделю и, как обычно, устроить тур по ближайшим морским курортам. Это место находилось достаточно близко от Лос–Анджелеса, и я мог сделать его своей штаб–квартирой; отсюда можно было отправляться на поиски потенциальных «ангелов». К утру я написал еще две дюжины более или менее одинаковых писем и при первой же возможности разослал их. Я пытался внушить Эсме, которая находилась за шесть тысяч миль, в Риме, что нужно доверять мне и не падать духом. Я изучил график движения и отыскал несколько кораблей, которые отплывали из Генуи в течение месяца. В следующей телеграмме я перечислил названия и даты и попросил Эсме выбрать, что ей подойдет больше. Это, по крайней мере, должно было убедить малышку в моей искренности. Я никогда не подведу ее — mayn shvester, mayn sibe![288]

В тот день мы сыграли первый дневной спектакль в «Знаменитом водевильном театре Мэдисона» на гулком, неровном дощатом настиле.

Театр был обращен к большому бетонному молу и песчаному пляжу. Этот курорт показался мне настолько калифорнийским, что я его по–настоящему полюбил. По духу, по крайней мере, он напоминал старую Одессу, вульгарные пригороды у побережья, где играли духовые оркестры и крутились карусели, Фонтан и Аркадию. По утесам тянулись кривые деревянные лестницы, ведущие к пляжам, где огромные горы воды разлетались брызгами, а буруны уносились к самому горизонту. Здесь собирались купальщики, загорали пожилые люди, семьи устраивали пикники под яркими зонтиками, а совсем недалеко стояли массивные, огромные нефтяные вышки, ряды которых тянулись от утесов до океана. Это был настоящий лес, обрамлявший Хантингтон–Бич с обеих сторон. Совсем рядом с источником богатства располагались и средства для его растраты. Галереи развлечений, веселые ярмарки, музыкальные автоматы, киоски с сахарной ватой, журнальные киоски, колеса обозрения, американские горки, туристические катера — все было выкрашено в яркие цвета и становилось еще ярче в дивном свете тихоокеанского солнца, на фоне синевы океана и бесконечности ясного неба. Иногда самолеты проносились над самыми верхушками американских горок. На аэропланах катались взволнованные бабушки и дедушки, ошеломленные дети, испуганные нефтяники со своими счастливыми спутницами, серьезные молодые люди. Иногда скоростные моторные лодки проносились по морю, рассекая волны и оставляя позади клочья белой пены. И постоянно поднимались и опускались нефтяные насосы, крепкие старые машины, похожие на гигантских птиц, клюющих зерно. Вместе с высокими решетками буровых установок они как будто повторяли сцену из романа Г. Дж. Уэллса: марсиане вторгались из океанских глубин и, сбитые с толку, смотрели с любопытством на праздничную толпу, которая видела в них очередную не слишком интересную новинку. Увы, лисички играли, не думая о своей судьбе, как всегда говорил приятель миссис Корнелиус, мошенник Бишоп, приканчивая пятую пинту в «Бленем Армз» в пятницу ночью (это было еще до того, как он перебрался в «Олд Фолкc Хоум» близ Литтлхэмптона). В отличие от Европы, Америка никогда не стыдилась источников своего процветания, разве что в том случае, когда по иронии судьбы они были связаны с пивоварением или перегонкой. Несколько лет назад я познакомился с мистером Шлитцем. Полагаю, молодой человек учился здесь в университете. Он признался мне, что ему не претит то, что именно его предки–пивовары прославили Милуоки; возражал он только против того, что совпадение названия пива и его имени «адски мешало»[289].