История русской революции. Том 1. Февральская революция - Страница 113

В речи на том же заседании Ленин разъяснил свой возглас: «Гражданин министр почт и телеграфов (Церетели)… говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю — есть; ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком (аплодисменты и смех). Вы можете смеяться сколько угодно, но если гражданин-министр поставит нас перед этим вопросом… то он получит надлежащий ответ». Казалось бы, мысль Ленина прозрачна насквозь?

На том же съезде советов, говоря после министра земледелия Пешехонова, я выразился так: «Я не принадлежу к одной с ним (Пешехоновым) партии, но если бы мне сказали, что министерство будет составлено из 12 Пешехоновых, я бы сказал, что это огромный шаг вперед…».

Не думаю, чтобы тогда же, в дни событий, мои слова о министерстве из Пешехоновых могли быть поняты как антитеза ленинской готовности взять власть. В качестве теоретика этой мнимой антитезы выступает задним числом Суханов. Истолковывая подготовку большевиками демонстрации 10 июня в пользу власти советов, как подготовку захвата власти, Суханов пишет: «Ленин за два-три дня до «манифестации» говорил публично, что он готов взять в свои руки власть. А Троцкий говорил тогда же, что он желал бы видеть у власти двенадцать Пешехоновых. Это разница. Но все же я полагаю, что Троцкий был привлечен к делу 10 июня… Ленин и тогда не склонен был идти в решительную схватку без сомнительного «междурайонца».[69] Ибо Троцкий был ему подобным монументальным партнером в монументальной игре, а в своей собственной партии после самого Ленина не было ничего долго, долго, долго».

Все это место полно противоречий. По Суханову, Ленин на деле замышлял будто бы то, в чем его обвинял Церетели: «немедленный захват власти пролетарским меньшинством». Доказательство такого бланкизма Суханов, как это ни невероятно, видит в словах Ленина о готовности большевиков взять власть, несмотря на все трудности. Но если бы Ленин действительно собирался 10 июня путем заговора захватить власть, то вряд ли бы он 4 июня на пленарном заседании Совета предупреждал об этом врагов. Надо ли напоминать, что с первого дня приезда в Петроград Ленин внушал партии, что ставить перед собой задачу низвержения Временного правительства большевики смогут только после завоевания большинства в советах. В апрельские дни Ленин решительно выступил против тех большевиков, которые выдвинули лозунг «Долой Временное правительство» как задачу дня. Ленинская реплика 4 июня имела только один смысл: мы, большевики, готовы взять власть хотя бы и сегодня, если рабочие и солдаты дадут нам свое доверие; этим мы отличаемся от соглашателей, которые, располагая доверием рабочих и солдат, власти брать не смеют.

Суханов противопоставляет Троцкого Ленину как реалиста бланкисту. «Не приемля Ленина, можно было вполне присоединиться к постановке вопроса Троцким». В то же время Суханов заявляет, что «Троцкий был привлечен к делу 10 июня», т. е. к заговору для захвата власти. Открывая две линии там, где их не было, Суханов не может отказать себе в удовольствии соединить затем эти две линии в одну, чтобы иметь возможность и меня обвинить в авантюризме. Это своеобразный и несколько платонический реванш за обманутые надежды левой интеллигенции на раскол Ленина и Троцкого.

На плакатах, которые заготовлены были большевиками для отмененной демонстрации 10 июня и высились затем над демонстрантами 18 июня, центральное место занимал лозунг «Долой 10 министров-капиталистов». Суханов, в качестве эстета, любуется простой выразительностью этого лозунга, но в качестве политика обнаруживает непонимание его смысла. В правительстве кроме десяти «министров-капиталистов» заседало еще шесть министров-соглашателей. На них большевистские плакаты не покушались. Наоборот, министров-капиталистов должны были, по смыслу лозунга, заменить министры-социалисты, представители советского большинства. Эту именно мысль большевистских плакатов я и высказал пред лицом советского съезда: порвите блок с либералами, устраните буржуазных министров и замените их своими Пешехоновыми. Предлагая советскому большинству взять власть, большевики, разумеется, нисколько не связывали себе рук по отношению к Пешехоновым; наоборот, они не скрывали, что будут в рамках советской демократии вести с ними непримиримую борьбу — за большинство в советах и за власть. Все это в конце концов азбучно. Только указанные выше черты Суханова, не столько лица, сколько типа, объясняют, каким образом этот участник и наблюдатель событий мог так безнадежно напутать в столь серьезном и в то же время столь простом вопросе.

В свете разобранного политического эпизода легче понять то ложное освещение, которое дает Суханов интересующей вас встрече моей с редакцией «Новой жизни». Мораль моего столкновения с кружком Максима Горького выражена Сухановым в заключительной фразе, которую он вкладывает в мои уста: «Теперь я вижу, что мне ничего больше не остается как основать газету вместе с Лениным». Выходит, что только невозможность договориться с Горьким и Сухановым, т. е. с лицами, которых я никогда не считал ни политиками, ни революционерами, заставила меня найти дорогу к Ленину. Достаточно ясно сформулировать эту мысль, чтобы показать ее несостоятельность.

Как характерна, замечу мимоходом, для Суханова фраза: «основать газету вместе с Лениным», — как если бы задачи революционной политики сводились к газете. Для человека с минимумом творческого воображения должно быть ясно, что я не мог так мыслить и так определять свои задачи.

Чтобы объяснить мое посещение газетного кружка Горького, надо вспомнить, что я прибыл в Петроград в начале мая, через два с лишним месяца после переворота, через месяц после приезда Ленина. За это время многое уже успело сложиться и определиться. Мне необходима была непосредственная, так сказать эмпирическая, ориентировка не только в основных силах революции, в настроениях рабочих и солдат, но и во всех группировках и политических оттенках «образованного» общества. Посещение редакции «Новой жизни» было для меня маленькой политической разведкой с целью выяснить силы притяжения и отталкивания в этой «левой» группе, шансы откола тех или других элементов и проч. Короткая беседа убедила меня в полной безнадежности кружка мудрствующих литераторов, для которых революция сводилась к передовой статье. А так как они обвиняли к тому же большевиков в «самоизоляции», возлагая вину за это на Ленина и его апрельские тезисы, то я, несомненно, не мог не сказать им, что всеми своими речами они лишний раз доказали мне, что Ленин совершенно прав, изолируя от них партию или, вернее, изолируя их от партии. Этот вывод, который я должен был особенно энергично подчеркнуть для воздействия на участников беседы, Рязанова и Луначарского, противников объединения с Лениным, и дал, очевидно, повод для сухановской версии.

Вы, разумеется, совершенно правы, высказывая предположение, что я ни в каком случае не согласился бы осенью 1917 года говорить о юбилее Горького с трибуны Петроградского Совета. Суханов хорошо поступил на этот раз, отказавшись от одной из своих причудливых мыслей: вовлечь меня накануне октябрьского восстания в чествование Горького, который стоял по другую сторону баррикады.