И шарик вернется… - Страница 13

– Кто – он? – не понял отец.

– Славик, – тихо произнесла Светик.

– Славик? – переспросил отец.

Светик кивнула и опустила глаза. Отец вышел из комнаты, хлопнув дверью. Мать, стоявшая под дверью, испуганно отскочила.

– Славик твой! – прошипел отец и замахнулся на жену. Она вжала голову в плечи и зажмурила глаза. Он сплюнул на пол и ушел к себе.

Славик приехал через два дня. Мать спряталась в комнате. Отец вышел в коридор.

– Что, сволочь? Не побоялся явиться?

Славик застыл и уставился на родственника.

– А что, Альберт Иванович, что-то случилось? – не понял он.

– Да нет, ничего, так, мелочи. Пил, жрал из моих тарелок, поступил куда надо не без моей помощи. Захотел жить красиво. А потом нагадил в моем доме.

– Я не понимаю, – прошептал испуганный Славик. – Пропало у вас что-нибудь?

– Совесть у тебя пропала. А у меня все на месте. Почти. Дочь вот беременна, а так все в порядке.

– А я-то тут с какого боку? – опять не понял Славик.

– В общем, так, – сказал Альберт Иванович. – Сажать я тебя не буду. Дочь жалко – по всей Москве разнесут. А так сел бы лет на восемь, и там с тобой быстро разобрались бы. А жизнь тебе сломаю – не сомневайся. Из Москвы уедешь сегодня же. Там, в твоем Мухосранске, тебя тоже ничего хорошего не ждет. Это уж я постараюсь – не сомневайся. В лучшем случае пойдешь метлой махать. В лучшем! Жене твоей тоже сообщим – ну, чтобы тебя, такого верного, обласкала.

Славик сел на банкетку, закрыл лицо руками и, раскачиваясь как маятник, повторял:

– Это не я, Альберт Иванович, клянусь – это не я. Да разве я бы посмел? Светка мне как сестра. – Потом поднял голову и сказал: – Позовите Светку. Пусть при мне скажет.

Альберт Иванович открыл входную дверь и выбросил на лестничную площадку чемодан Славика.

– Пошел! – крикнул он.

Сгорбившись, Славик вышел из квартиры.

Через неделю мать со Светиком уехали в Ярославль. Там, в центральной городской больнице, работала сестра Альберта Ивановича, как раз в отделении гинекологии. Светику сделали аборт. Через три дня они вернулись домой. Все осталось шито-крыто. Со справкой о перенесенном ОРЗ Светик спустя неделю пошла в школу. Чувствовала она себя замечательно. Немного погрустила – от Янека по-прежнему не было писем, но вообще-то это ее уже не сильно и беспокоило. Все в этой жизни, в конце концов, кончается, решила она. Сколько еще будет таких Янеков! С ее-то, Светиковой, красотой!

Славик вернулся в Тюмень. У жены после полученного из Москвы письма случился выкидыш. Славик запил, устроился на завод грузчиком, а через полгода утонул, будучи, конечно, сильно под мухой. Вода в реке была холодная, майская. Сначала свело ноги, а потом… Потом он просто не захотел выплывать. Но об этом его московская родня так и не узнала. У всех своя жизнь.

Светику надо было поступать, а куда – никак не могли определиться. Ей ничего не нравилось.

Мать вилась перед ней ужом – все старалась угодить, чувствовала свою вину. А отец – отец совсем замкнулся. У него появилось какое-то чувство брезгливости к дочери. Хотя странно – почему? Ведь Светик определенно была во всей этой истории жертвой. Но ничего поделать с собой он не мог. Тоска навалилась смертная. Чтобы как-то отвлечься, завел интрижку с молодой девицей из отдела кадров, хотя раньше этого не допускал – репутация в его кругу не позволяла. А сейчас расслабился. Что он, не человек?

Зоя решила выкинуть из головы весь бред, всех этих мускулистых массажистов и физруков. Много чести! Впереди такой сложный год – выпускные и вступительные!

На семейном совете было решено, что она пойдет в медицинский. Во-первых, свой врач дома – уже плюс, а во-вторых, белый халат, стетоскоп, строгий взгляд, уважение и почет. Бабушка выбор одобрила. Зоя, со свойственными ей ответственностью и серьезностью, принялась за учебу. Особенно налегала на химию – самое слабое место. Три раза в неделю бегала на подготовительные курсы, читала специальную литературу и понимала, что выбор сделан абсолютно правильно, причем без всяких рефлексий и сомнений. А это уже счастье.

В декабре умерла бабушка, слегла с пневмонией и уже не поднялась. Зоя ставила ей уколы и банки. Бабушка говорила, что она подопытный кролик, правда, добавляла, что рука у Зои легкая.

Похоронили ее на Новодевичьем.

– Заслужила, – вытирая слезы, сказала мама.

Народу на похоронах собралось много – бабушкины подруги, соратники по работе, многочисленная родня. Пришла даже правительственная телеграмма, где были перечислены бабушкины заслуги перед родиной, вклад в дело революции и коммунистической партии, и, конечно, выражались соболезнования. Папа зачитал эту телеграмму в зале прощания. Поминок никаких не было – пережитки прошлого. После пламенных речей на кладбище все разъехались по домам.

Дома без бабушки было странно. Все продолжали говорить шепотом, словно она по-прежнему работала у себя в комнате.

Новый год не встречали – просто поужинали и разошлись по своим комнатам. На стену повесили фотографию бабушки в рамке – большую, размером со среднюю картину. С фотографии бабушка смотрела на всех внимательным и строгим взором – как вы там без меня? В комнате ее ничего не трогали – оставили все как при жизни. Однажды Зоя услышала, как папа раздраженно говорил маме, что пора сделать ремонт и в бабушкиной комнате устроить гостиную и наконец собрать гостей: «Мы были всего этого лишены столько лет». Мама плакала и возражала, а папа как-то очень недобро сказал, что она хочет оставить в квартире мемориальный музей, и предложил ей сходить в Музей революции, что на улице Горького. Зоя была согласна скорее с папой, чем с мамой. И вообще, она бы с удовольствием переехала в бабушкину комнату – большую, светлую, с окнами во двор. Но, конечно, родителям она этого не сказала. И в конце концов, это их дело. Как решат, так и сделают.

Зоя смотрела на себя в зеркало. Ничего примечательного: глаза и волосы цвета весьма неопределенного – что-то серое с блекло-коричневым, косица средняя, до лопаток. Это при том, что мама все детство мазала ей голову репейным маслом. Не то что Лялькины золотистые волосы до талии, или Веркины густые, блестящие и черные, как конский хвост, или Танины светло-каштановые, мягкой волной: как на палец накрутишь, так и лягут. И уж точно не буйные темные Светиковы кудри. Нос обычный – не прямой, не курносый. На лбу – дурацкие мелкие прыщики. Правда, зубы хорошие – ровные, белые, ни одной пломбы. Ну, может, фигура ничего – талия, крепкие ноги, грудь, хотя этой самой груди Зоя как раз то и стеснялась. «Не девичья у тебя грудь», – смеялась Верка в физкультурной раздевалке. И вправду – слишком большая. Но Таня Зою успокаивала: «Это сейчас минус. А дальше будет только плюс». Конечно, Зое хотелось быть яркой и броской. Такой, чтобы все оборачивались вслед. Но раз не дано, значит, надо брать умом, интеллектом, образованием и еще – эрудицией. Так говорила бабушка. А что внешность? Разве любят за красоту? Вон, мама далеко не красавица, а уже семнадцать лет ходят с папой за ручку, неразлейвода.

Все зимние каникулы Зоя просидела за книжками и учебниками. Один раз съездили на кладбище, положили четыре красные гвоздики, любимые бабушкины цветы – цветы революции.

Весной все же решили сделать ремонт. Зоя осторожно спросила, можно ли ей переехать в бабулину комнату. Мама даже обрадовалась – делать в ней гостиную она считала почти кощунством. А так – все останется почти как при бабушке.

– Ты не возражаешь? – для порядка спросила мама.

Зоя, конечно, не возражала. Да и попробовала бы она возразить! Разве мама бы ее поняла?

Шуре велели мать из больницы забирать, сказали, там ей делать нечего. Перевезли на «Скорой», несли на носилках два санитара. Когда положили мать на кровать, стали канючить деньги. Денег у Шуры не было. Достала набор хрустальных рюмок в коробке – то, что мать с Тонькой не успели пропить. Те повертели коробку в руках – ладно, сойдет. Ушли недовольные. Ну и черт с ними.