Голубь и голубка - Страница 1

Кэтрин Мэнсфилд

Голубь и голубка

Конечно, он прекрасно знал — как никто другой — что у него не было даже призрачного шанса, абсолютно никакого шанса. Одна только мысль об этом казалась нелепой.

Настолько нелепой, что он бы отлично понял ее отца — что ж, независимо от того, какое решение ни последовало, он отлично понял бы.

В самом деле, не что иное как отчаяние, не что иное как факт, что это, определенно, был для него последний день в Англии, иначе только Бог знает, сколько времени потребовалось бы ему, чтобы набраться смелости. И даже теперь…

Он выбрал галстук из комода, в синюю и кремовую клетку, и сел на край кровати.

Предположим, она ответит: «Какая дерзость!» Удивительно ли это? Нисколько, решил он, поднимая мягкий воротник и заправляя под него галстук.

Он думал, что она скажет что-то вроде этого. Он не ждал от нее другого ответа, если смотреть на дело трезво.

Вот так! Он нервно завязал галстук перед зеркалом, пригладил волосы обеими руками и расправил клапаны карманов своего сюртука.

Зарабатывать около 500 или 600 фунтов в год на фруктовой ферме — кто бы мог подумать — в Родезии. Никакого капитала. Ни пенса не достанется ему. Никакого шанса увеличить доход, в течение по крайней мере четырех лет.

Что касается внешности и всего такого, у него не было никаких шансов. Он не мог даже похвастаться отменным здоровьем, поскольку служба в Восточной Африке выбила его настолько сильно, что он вынужден был взять шестимесячный отпуск….

Он все еще был жутко бледен — хуже даже чем обычно днем, подумал он, наклоняясь вперед и всматриваясь в зеркало.

О боже! Что произошло? Его волосы выглядели почти ярко-зелеными. К черту все это, у него никогда не было зеленых волос. Это было даже немного чересчур.

А потом зеленый свет задрожал на стекле; это была тень от дерева за окном.

Реджи отвернулся, вынул свой портсигар, но вспомнил, что мать очень не любила, когда он курил в спальне. Он отложил его и вернулся к комоду.

Нет, будь он проклят, если мог подумать об одном благословенном обстоятельстве в свою пользу, в то время как она… Ах!.. Он остановился как вкопанный, скрестил руки на груди и прислонился к комоду.

И несмотря на ее положение, богатство ее отца, тот факт, что она была единственным ребенком в семье и бесспорно самой популярной девушкой в округе; несмотря на ее красоту и ум — да, ум! — а это было гораздо больше, чем все остальное, в действительности, она умела делать буквально все; он был вполне уверен, что если появится необходимость, то она легко справится с любым делом — несмотря на то, что ее родители обожали ее, а она их, и они вскоре разрешат ей пройти через все это, поскольку…

Несмотря на единственное, о чем вы могли подумать, любовь его была настолько сильной, что он не переставал надеяться. Так это была надежда?

Или это чудаковатое, робкое стремление иметь возможность заботиться о ней, взять на себя труд следить за тем, чтобы у неё было всё, что ей нужно, и чтобы всё несовершенное было от неё подальше — как раз и есть любовь?

Как он любил ее! Он еще теснее прижался к комоду и бормотал: «Я люблю ее, я люблю ее!»

И на мгновение он оказался с нею на пути в Умтали. Была ночь. Она сидела в углу сонная. Ее нежный подбородок уткнулся в мягкий воротник, веки с золотыми каштановыми ресницами были опущены.

Он любил до безумия ее тонкий маленький носик, ее прекрасные губы, ее ухо как у ребенка и золотистый каштановый завиток, который наполовину закрывал его. Они пробирались сквозь джунгли. Было тепло и темно. И это было где-то очень далеко.

Потом она проснулась и сказала: «Я спала?» И он ответил: — Да. Тебе хорошо? Сейчас, позволь мне… И он наклонился вперед, чтобы… Он склонился над нею.

Это было таким счастьем, о котором он не мог и мечтать. Но это придало ему храбрости. Он спустился вниз, схватил соломенную шляпу в прихожей и сказал, закрывая парадную дверь: «Ну что ж, я могу только попытать своего счастья, и все.»

Но счастье его было тут же, мягко говоря, подпорчено. По садовой дорожке взад-вперёд прохаживалась его мать с Чинни и Бидди, старыми пекинесами.

Разумеется, Реджинальд в матери души не чаял, и всё такое. Она желала ему добра, была бесконечно терпелива, и так далее. Но несомненно и то, что она была суровой родительницей.

И бывали в жизни Реджи моменты, и не раз, ещё до смерти дяди Алика, оставившего ему фруктовую ферму, когда он убеждался, что быть единственным сыном вдовы — едва ли не худшее наказание для молодого человека.

А дело усложнялось тем, что кроме матери у него не было решительно никого. Она не только заменяла ему обоих родителей — это само собой — но и успела рассориться со всеми родственниками, своими и супруга, ещё когда Реджи под стол пешком ходил.

Так что всякий раз, как Реджи вспоминал о доме, сидя на затемнённой веранде при свете звёзд, а граммофон надрывался: «Что наша жизнь, как не любовь?», перед глазами была одна только матушка. Высокая и дородная, она с шуршанием брела по садовой дорожке, а следом за ней Чинни и Бидди…

Мать, с занесенными ножницами, готовая, так или иначе, отстричь безжизненную голову, остановилась при виде Реджи.

— Ты не уходишь, Реджиналд? — спросила она, хотя заметила, что он собирался.

— Я вернусь к чаю, матушка, — ответил Реджи с некоторым напряжением в голосе, погружая руки в карманы своего сюртука.

Чик. Голова полетела прочь. Реджи едва не подскочил.

— Я подумала, что ты мог бы в последний день и матери внимание уделить, — сказала она.

Молчание. Пекинесы уставились на него. Они понимали каждое слово матери.

Бидди лежала с высунутым языком. Она была настолько толстой и лоснящейся, что походила на сгусток полурасплавленной ириски. А фарфоровые глаза Чинни хмуро посмотрели на Реджиналда, и пес слегка фыркнул, как будто целый мир был одним неприятным запахом.

Чик, снова щелкнули ножницы. Бедняжки, вот им досталось!

— И куда ты идешь, может твоя мать поинтересоваться? — спросила она.

Наконец, всё осталось позади, но Реджи не замедлял шагу, пока не скрылся из виду и не оказался на полпути к дому полковника Проктора. Только тогда он заметил, до чего был чудный день.

Все утро шел дождь, какой бывает под конец лета — тёплый, обильный, скоротечный. А теперь небо было ясным, если не считать длинной вереницы облаков, похожей на утят, плывущих над лесом. Ветра было достаточно, чтобы стряхнуть с деревьев последние капли дождя; одна такая разлетелась звёздочкой по его руке. Кап! — другая упала на шляпу.

Блестела пустынная дорога, изгороди пахли шиповником, а как сильно и ярко пылала мальва в садах. И вот наконец-то дом полковника Проктора — он уже здесь.

Рука его взялась за калитку, локоть задел куст сирени, и лепестки с пыльцой рассыпались по рукаву сюртука. Но стоп. Не всё так скоро.

Он же намеревался всё заново обдумать. Без спешки. Но всё шагал вдоль по тропинке, где с обеих сторон были высажены огромные кусты роз. Так не годится.

Но рука его схватилась за звонок, потянула на себя, и раздался такой звон, будто он пришёл сообщить, что в доме пожар.

Должно быть, горничная была в прихожей, ибо парадная дверь распахнулась и Реджи оказался в пустой гостиной прежде, чем этот злосчастный звонок перестал звонить.

Довольно странно, но когда он утих, эта большая, затенённая комната с роялем, на котором лежал чей-то зонтик от солнца, его приободрила, или скорее, взволновала. Было очень тихо, и всё же, вот-вот должна была открыться дверь, и его судьба решится.

Ощущение мало отличалась от того, что бывает перед приёмом у дантиста, он был готов едва ли не ко всякому. Но в то же время, к своему величайшему удивлению, Реджи заметил, что произносит: «Господи, ты всё видишь, помоги же мне.»