Глаза мертвецов (сборник) - Страница 14

Наконец мы услышали его голос, отец постучал в дверь тяжелым кнутовищем, и матушка поспешила отворить. Полагаю, что никогда не видел отца пьяным, а этим могут похвастаться лишь немногие люди моего поколения. Но стаканчик виски он пропустить мог и обычно возвращался с ярмарки или с рынка разрумянившимся, с веселым блеском в глазах, в самом добром расположении духа.

Однако в тот день он показался мне бледным, подавленным и печальным. Он вошел, держа в руках седло и уздечку, положил их на пол, прислонив к стене, возле двери, обнял жену и нежно поцеловал.

— Добро пожаловать, Михол, — сказала она, в свою очередь его целуя.

— Храни тебя Господь, маворнин[22], — ответил он.

И, еще раз обняв ее, он обернулся ко мне, ведь я тянул его за руку, тщась привлечь его внимание. Я был невысок и худ для своих лет, он легко поднял меня на руки и поцеловал, а я обнял его за шею.

— Запри дверь на засов, акушла[23], — попросил он мать.

Матушка заперла дверь, а отец, с весьма подавленным видом опустив меня на пол, прошел к огню, сел на низкий стульчик и вытянул ноги поближе к тлеющему торфу, облокотившись на колени.

— Приободрись, Мик, душа моя, — сказала встревоженная матушка, — расскажи мне, хорошо ли ты продал скот, все ли удачно прошло на ярмарке и не был ли лендлорд чем недоволен… Что-то тебя опечалило, Мик, сердце мое?

— Ничего, Молли. Коров я продал удачно, слава богу, да и с лендлордом не повздорил, все как надо, грех жаловаться.

— А раз так, Микки, то принимайся-ка за еду, ужин стынет, и скажи нам, нет ли каких новостей.

— Я поужинал по дороге, Молли, и сейчас ни крошки съесть не могу, — ответил он.

— Поужинал по дороге, зная, что ужин ждет тебя дома и жена полуночничает! — с укором вскричала матушка.

— Ты меня не так поняла, — сказал отец. — Тут со мной такое случилось, что я ни кусочка проглотить не в силах, и я не стану темнить, Молли, ведь, может быть, мне и жить-то осталось всего ничего, так что я сразу скажу все как есть. Я видел белую кошку.

— Господь да хранит нас от всяческого зла! — побледнев, воскликнула матушка, явно потрясенная этим известием, но тотчас же попыталась овладеть собой и со смехом добавила: — Да ты со мною шутки шутить вздумал. Вот ведь в прошлое воскресенье в силки в лесу Грейди попался белый заяц, а Тиг вчера видел на гумне большущую белую крысу.

— Да не заяц это был и не крыса. Неужели я, по-твоему, зайца или крысу от огромной кошки не отличу? Глаза зеленые, не меньше полупенсовой монеты, спину выгнула, сначала все трусила рядом со мной, а потом бросилась мне наперерез, того и гляди, если остановлюсь, начнет тереться о лодыжки, а то еще прыгнет и вцепится в горло. А может, это и не кошка вовсе, а кое-что похуже?

Вполголоса описав эту тварь, отец уставился прямо на огонь, раз-другой отер ладонью со лба холодный пот и тяжело вздохнул или, скорее, застонал.

Матушку снова охватил страх, и она принялась молиться. Я тоже был сильно напуган и едва сдерживал слезы, потому что знал все об этом ужасном призраке.

Похлопав отца по плечу, чтобы как-то ободрить, матушка склонилась к нему, поцеловала и наконец разрыдалась. Он судорожно сжимал ее руки, и казалось, его снедает тревога.

— А когда я входил в дом, никакая тварь тут со мной не прошмыгнула? — украдкой спросил он меня.

— Нет, батюшка, вы только седло и уздечку принесли.

— Выходит, ни одна тварь сюда не проскользнула, — повторил он.

— Стало быть, так, — отвечал я.

— Оно и к лучшему, — откликнулся он, перекрестился, стал что-то бормотать про себя, и я понял, что он творит молитву.

Подождав, пока он прочитает молитву, матушка спросила, где именно повстречалась ему белая кошка.

— Когда я ехал по борину, — (так в Ирландии называют узкую тропу, вроде тех, что обыкновенно ведут на ферму), — то вспомнил, что работники гонят скот по дороге и за конем присмотреть некому. Вот я и подумал, стреножу-ка я его на маленьком поле, он ведь не разгоряченный, ехал-то я потихоньку, чуть ли не поводья опустив. И вот расседлал я его, снял уздечку, стреножил и смотрю — эта тварь как выскочит из придорожных лопухов и бросилась прямо мне под ноги, я опешил, а она эдак вышагивает впереди меня, а потом раз — и обратно, ко мне, и стала эдак заходить то справа, то слева, и все глядит на меня горящими глазами. Мне даже послышалось, будто она зарычала, а сама все не отступает, и так до тех пор, пока я не добрался до дома, сам не свой, и не постучался в дверь.

Почему же в столь незначительном происшествии мой отец, матушка, я сам и все члены нашего крестьянского семейства увидели ужасное предзнаменование? Потому что все мы без исключения верили, будто отцу моему в облике белой кошки было ниспослано предвестие скорой смерти.

До сих пор появление этого зловещего призрака всегда предвещало смерть. Так случилось и на сей раз. Примерно неделю спустя мой отец заболел лихорадкой, которая в ту пору косила в наших краях народ направо и налево, и менее чем через месяц скончался.

Тут мой достойный друг Дэн Донован замолчал, и я заметил, что он беззвучно шевелил губами, и заключил, что он читает заупокойную молитву по усопшему.

Через некоторое время он продолжил.

— Вот уже восемьдесят лет нашу семью преследует этот призрак, появление которого предвещает смерть. Неужели восемьдесят? Да, пожалуй, даже не восемьдесят, а все девяносто. А я говорил со многими стариками, которые отчетливо помнили, какие события вызвали появление этого зловещего знамения.

Вот как это произошло.

В старину ферму в Драмганниоле арендовал мой двоюродный дед, Коннор Донован. Он был богаче моего отца и деда и особенно преуспел, когда взял в аренду на семь лет ферму в Балрахане. Но деньги жестокое сердце не смягчают, а я боюсь, мой двоюродный дед был человеком злобным и черствым. К тому же был он по натуре развратен, а такие люди неизменно причиняют другим боль. Да и выпить любил, и стоило ему только разозлиться, как он пускался сквернословить и богохульствовать, нимало не заботясь о спасении своей души.

В те времена в семействе Коулмен, в горах неподалеку от Кэпперкаллена, выросла пригожая дочь. Я слышал, нынче нет более Коулменов — род их угас. Что и говорить, после Великого голода[24] многое изменилось.

Звали ее Эллен Коулмен. Коулмены были небогаты. Впрочем, такая красавица, как Эллен, могла рассчитывать на хорошую партию. Однако выбрать худшую судьбу, чем она, бедняжка, сама выбрала, и впрямь трудно.

Кон Донован, мой двоюродный дед, — прости ему Господь! — не раз видел ее на ярмарках и храмовых праздниках и влюбился, да и как было в нее не влюбиться?

Но обошелся он с ней бесчестно. Обещал жениться и уговорил переехать к нему, но в конце концов не сдержал слова. Старая история, вы сами все понимаете. Она ему наскучила, а он мечтал выбиться в люди, вот потому и женился на девице из семейства Коллопи, за которой давали большое приданое — двадцать четыре коровы, семьдесят овец и двадцать коз.

Женился он на этой Мэри Коллопи и стал еще богаче, чем прежде, а Эллен Коулмен умерла от горя и позора. Но нашего фермера это нимало не опечалило.

Он хотел иметь детей, однако брак его остался бездетным, и это было единственным испытанием, выпавшим на его долю, потому что во всем прочем судьба к нему явно благоволила.

Однажды ночью он возвращался с ярмарки в Нинахе. В ту пору дорогу пересекал неглубокий ручеек — сейчас, как мне говорили, через него перекинули мостки, — и его русло часто высыхало в летнюю жару. Ручей близко подходит к старой ферме, русло у него прямое, неизвилистое, и потому, пересыхая, он превращается в узкую дорожку, и по нему удобно напрямик добираться до фермерского дома. Ярко светила луна, и мой двоюродный дед решил направить лошадь по этому сухому руслу, а когда поравнялся с двумя вязами у изгороди фермы, натянул поводья, повернул коня и поскакал по высохшему ручью, намереваясь проехать сквозь дальний проем в изгороди, под дубом, откуда до дверей дома оставалась какая-нибудь сотня ярдов.