Глаза мертвецов (сборник) - Страница 10

Вчера ко мне приходил какой-то красный мундир, офицер должно быть, и заявил, что его светлость скоро схватят. Сказал, что какой-то парень, переправлявший его последнее послание, его выдал… Сегодня утром его светлость намерен тайно пробраться в Мойра-Хаус[13], а они хотят устроить засаду и напасть на него прямо на улице. Красные мундиры говорят, он не сдастся без боя, и в этом я уверен. Но он будет один, и его ждет верная смерть. Английский офицер рассказывал мне об этом, а сам смеялся, дьяволово отродье, — смеялся потому, что, клянусь, я не мог сдержать слез!

Тогда они подослали ко мне священника! Боже мой, да это был настоящий оборотень! Он явился ко мне глухой полночью, когда меня сотрясали дрожь и рыдания, — я не уставал оплакивать участь его светлости! Он подсел ко мне и принялся увещевать, и я решил было, что он человек достойный. Выслушайте меня! Подождите, пока я не скажу всего! Он уверил меня, что я могу спасти жизнь его светлости. Англичане тихо проберутся в дом, где он скрывается, он не успеет оказать сопротивления, и его даже не ранят. Мне достаточно лишь указать дом, где его приютили сторонники. Боже мой, я вскочил на ноги и проклял его! Его, священника! Господь да простит меня, если он и вправду был священник!

— Нет, — заверил его я, пытаясь успокоить. — Это старый трюк.

— Тогда он ушел, — торопливо, точно в лихорадке, продолжал бедный мальчик, — но вскоре вернулся в сопровождении человека, которого я видел в Замке, — узколицего, в черном сюртуке. Священник снова стал уговаривать меня, тот, другой, стоял рядом и слушал, а я просто молчал, глядя перед собой, как будто их нет в камере. Он спросил, правда ли, что моя мать — бедная вдова, а я — ее единственный сын. Разве достойный сын не увез бы ее подальше от крови и грязи, скажем в Америку, где она могла бы окончить дни в довольстве и покое? И мне позволят это сделать, дадут денег, разрешат беспрепятственно выехать из Ирландии… Разве не в этом долг послушного сына? И тут, точно во сне, предо мной предстало лицо моей матери — гордое, исполненное поистине царственного благородства, — и я вспомнил слова, произнесенные ею при расставании: «Я отдала Ирландии твоего отца и готова отдать тебя». Боже мой, боже мой, неужели они не дьяволы в человеческом обличье? Но что же теперь мне делать?

Он застонал, ломая исхудавшие руки.

— Ты умрешь, и она сможет тобою гордиться, — сказал я.

И тогда, задыхаясь, то и дело замолкая, он продолжил:

— Человек из Замка — он был высокий, так и нависал надо мной — процедил: «А теперь ты скажешь нам все». — «Скорее я умру», — возразил я, и он улыбнулся злобной, насмешливой улыбкой, исказившей его тонкие губы: «Завтра утром ты умрешь на виселице как собака». — «Как ирландец, с Божьей помощью», — откликнулся я.

Мой ответ взбесил его, и он, схватив меня за ворот, поднес кулак к моему лицу и прошептал поистине ужасную угрозу. О боже мой! Я упал перед ним на колени, я молил его передумать, ради всего святого! Как же мне вынести это? Как же мне вынести все это?

Юношу охватили скорбь и отчаяние; вздрагивая от ужаса, он низко склонил голову.

— Утром меня повесят, — выдохнул он, не сводя с меня исполненного муки взгляда, — а его схватят и объявят, что это я его выдал. А тот самый продажный священник пообещал, что отправится к моей матери и сам скажет ей, что я совершил предательство! Он скажет, что это я выдал его светлость! Для нее это будет ужасным ударом, хуже смерти! До Страшного суда вся Ирландия будет проклинать меня как последнего предателя! Позор падет даже на мою могилу!

Я никогда не видел, чтобы хоть одна живая душа испытывала такую боль. При одном взгляде на него просто сердце разрывалось. Я собрался с силами и поклялся выполнить его просьбу. Я поклялся, что, если мне суждено выйти из тюрьмы живым, я спасу его доброе имя, поведаю его историю всей Ирландии и сохраню ее для вечности. Не знаю, слышал ли он меня; утомленный, он бессильно откинулся на стуле, вздохнул и прислонился головой к стене.

Я тоже был совершенно измучен, на грани обморока, но хотел задать ему один важный вопрос. Какое-то время я не мог вспомнить, о чем, но потом сделал над собой усилие, сосредоточился и спросил:

— А как твое имя?

Его силуэт почти растворился во мраке. Его вновь поглотила тьма и безмолвие, и голос его прозвучал словно издалека.

— Забыл, — произнес он. — Я и вправду забыл. Я не помню своего имени.

И тут камера погрузилась в кромешную тьму. Кажется, я лишился чувств. Когда меня вынесли из карцера, я был без сознания.

Макс Барри прервал ошеломленное молчание, удивленно воскликнув:

— Лорд Эдвард! Значит, минуло более ста лет!

— Бедняга! — рассмеялся неугомонный Фрэнк. — Сидеть в Килмейнхеме с тысяча семьсот девяносто восьмого года!

— Девяносто восьмого? — Ларри бросил на него быстрый взгляд. — Ты не бывал в тюремной больнице, Лиэм? А вот мне приходилось. Раньше в ней помещалась камера смертников. Там на подоконнике вырезано имя и дата — «тысяча семьсот девяносто восьмой», но имени я тоже не запомнил.

— Тогда кого-нибудь осудили, Макс? — спросила Уна. — В судебных протоколах упомянут хоть один мальчик?

Макс нахмурился:

— Не помню точно, но среди подозреваемых такой вполне мог быть, бедняга!

— Я так и не узнал, — произнес Лиэм. — Конечно, я сам почти бредил. Вдруг это была галлюцинация или сон?

Я не верила, что он в это верит, и бросила на него заговорщицкий взгляд. Он улыбнулся.

— Я хочу, чтобы ты записала это ради меня, — тихо попросил он. — Я же обещал, понимаешь?

К востоку от древнего города Лимерик, примерно в десяти ирландских милях от горной гряды, известной как Сливилимские холмы и прославившейся тем, что среди ее утесов и ущелий нашел приют Сарсфилд[14], когда, проявив безрассудную храбрость, перебрался через нее и отбил у англичан пушки и амуницию, предназначавшуюся для армии короля Вильгельма, проходит старая узкая дорога. Она связывает тракт Лимерик — Типперери с другим, проложенным между Лимериком и Дублином, и на протяжении почти двадцати миль тянется вдоль болот и пастбищ, по холмам и лощинам, мимо крытых соломой хижин и развалин замка.

Огибая поросшие вереском холмы, о которых я уже упомянул, один ее участок пролегает в местности вовсе пустынной и заброшенной. На протяжении более трех ирландских миль дорога там пересекает совершенно необитаемые земли. Если идти на север, то слева, сколько хватит глаз, простирается бесконечное черное, гладкое, словно озеро, болото, окаймленное чахлым кустарником. Справа возвышается длинный причудливый горный кряж, утопающий в вересковых зарослях, ощетинившийся там и сям седыми, похожими на крепостные башни скалами и прорезанный множеством глубоких оврагов и лощин, которые постепенно, по мере приближения к дороге, превращаются в горные долины, каменистые и поросшие лесом.

Вдоль этой пустынной дороги на протяжении нескольких миль тянется скудное пастбище, на котором пасутся немногочисленные тощие овцы и коровы, а под защитой небольшого холма и нескольких вязов еще пару лет тому назад таилась крошечная, крытая соломой хижина вдовы Мэри Риан.

Эта вдова считалась бедной даже в наших бедных краях. Солома, служившая кровлей, давно посерела и пожухла под струями дождя и палящими лучами солнца, и всякий прохожий еще издали замечал, насколько ветхо и непрочно ее жилище.

Но если дому вдовы и угрожало множество напастей, одной ему явно удавалось избежать, недаром его охраняли освященные веками обычаи. Хижину обступали пять-шесть горных вязов, как называют в той местности рябину, испытанную защиту от козней ведьм. К ветхой дощатой двери были приколочены две подковы, а над притолокой и по всей крыше курчавились буйно разросшиеся побеги заячьей капусты, старинного средства от сглаза и порчи, отвращавшего злые силы. Пригнувшись и войдя через низенькую дверь в плохо освещенную хижину, вы замечали, когда ваши глаза привыкали к полумраку, что в изголовье вдовьей постели с деревянным потолком на четырех столбиках висят четки и флакончик со святой водой.