Гибель шахмат - Страница 4

Неужели только комбинации математически-точных вычислений, неужели только повороты спрятанных рычагов загадочного механизма могут двигаться на него с такой молниеносной аттакой? С таким изумительным по технике напором и без полководца!

Нет, должен быть полководец. Полководец без револьвера и фуражки защитного образца, рыцарь без меча и доспехов, но страшный и сильный, почти гениальный игрок.

Он, Капабланка, никогда не встречал его на турнирах. Ему совершенно незнакома эта молниеносная рассудительность и редкий комбинационный талант. Его продолжение против защиты Каро-Канн безошибочно и просто. И вместе с тем оно совершенно ново для него, прославленного теоретика, и виртуозного практика. Оно лучше, чем знаменитое продолжение Рети в партии с Ласкером на последнем турнире в Вене.

Как нелепо вздрагивает сердце! Оно бьется еще быстрее летящих вперед часов, уже грозящих неумолимым Zeitnot’ом.

Виски набухают синеватыми жилами. Скорей стакан кофе. Еще стакан. Какая страшная борьба!

Пешку C4 — отдать. Конем на b4. Ферзя в правый угол. Так. Почему на h4? Странно. Но такой эффектный ход! Этот замаскированный железом сфинкс играет, как бог. Через три хода у него, у маэстро обоих полушарий, должна погибнуть фигура.

Агония. Мысли чемпиона мира безумно кружатся, как колеса его новенького Ройса по асфальту Бродвея. Это финал. Это — Ватерлоо. Последняя ставка Наполеона. Гибель славы. Закат его гениальной звезды.

Так догорает солнце. Медленно, но неизбежно оно скрывается за горизонтом. Так погибают герои. Так погиб Наполеон, задавленный Веллингтоном. Так погиб Леонид, запертый со своими войсками в роковых для него Фермопилах.

Описать зрительный зал? Этот вихрь недоумений, страстей и восторгов? Эту реакцию трехчасовой тишины и молчаливого напряжения? Эту бурю хриплых выкриков, клочков разговоров, бешено летящих слов?

Нет, пусть хладнокровные репортеры напишут свои исторические строчки:

„Матч Капабланки с вызывающим все большее и большее удивление автоматом привлек исключительное внимание. Зал не в состоянии был вместить всех, желающих посмотреть любопытнейшее зрелище. В публике присутствовало множество корреспондентов иностранных газет, прибывших ко дню открытия международного турнира, члены дипломатического корпуса и почти все русские маэстро, находящиеся в настоящее время в Москве.

Капабланка играл черными, так как единственное условие, которое ставит профессор Ястребов любому партнеру — это постоянная игра белыми. Применив защиту Каро-Канн, чемпион мира до 12 хода держался исключительно крепко. На 13 ходу, вследствие хитроумного маневрирования белых слонов, он принужден был пожертвовать пешку, чтобы спасти свой пешечный фронт от мгновенного разгрома, который бы тотчас за этим последовал.

Но пожертвование пешки не спасло черных от гибели. На 21 ходу партия их была окончательно стеснена. Маневр белого коня Кd2:c4 повлек за собой еще проигрыш пешки, в результате чего последовал весьма нежелательный размен ферзей. Через два хода маэстро волей-неволей теряет фигуру. Остальное было вопросом техники, и Капабланка защищался исключительно из самолюбия, но партия его все равно была решена.

Этот проигрыш чемпиона мира заставляет думать, что автомат представляет собой совершенно исключительное явление. И это заставляет нас серьезно потребовать у проф. Ястребова объяснений по поводу его аппарата. Надо окончательно выяснить, имеем ли мы дело действительно с тонким и сложным механизмом или просто с талантливейшим игроком, почему-то взявшимся мистифицировать публику под псевдонимом шахматного автомата.

Надо полагать, во всяком случае, что автомат этот являет собой громадную опасность для реномэ прибывающих на турнир всех иностранных маэстро. И хотя проигрыш Капабланки не дает еще повода думать, что такая же судьба постигнет Боголюбова, Торре или Ласкера, но все-таки встреча этих мировых шахматных величин с автоматом проф. Ястребова представит исключительный интерес“.

Язык репортеров — это прямой провод к воображению» Язык радио — это динамит, взрывающий его до основания. Широковещательные антенны московской радио-станции бросили в мир слова, послужившие достаточной искрой, чтобы взорвать порох миллионов умов. Искра, пущенная безразличным ко всему радио-техником и состоящая только из двух слов:

достигла цели.

Эти слова пронеслись по всему миру с быстротой метеора. Перехваченные радио-станциями Берлина, Парижа, Нью-Иорка, Лондона, Чикаго и Шпицбергена, они отбрасывались дальше. Они торжествующе неслись над государствами и городами, над зелено-желтыми пятнами полей, над лесами тайги и Канады, над джунглями Индостана и пампасами Аргентины, над снежными склонами Гималаев и мощными вершинами Альп, над ледниками Гренландии и песками Египта, над небоскребами и мостами, храмами и пирамидами, неслись, всюду обгоняя робко ползущие аэропланы и бесчисленные перелеты кажущихся тихоходами птиц.

Они навалились на города мощным обвалом криков, восклицаний, прыгающих строчек газет и журналов, телефонных звонков и почтовых писем, их бешено выстукивали тысячи Морзов и Юзов, они гудели по проволокам телеграфных линий, мчались по кабелю на дне океана, загорались световыми огнями реклам, выкрикивались бешенными ртами газетчиков — они всюду, везде останавливали, ошеломляли, били без промаха.

Эти слова рассыпались разговорами по клубам и отелям, по международным салонам и театральным фойе, по курортам и дансингам, всюду и везде, от университетских аудиторий до обыкновенной булочной. Их произносили наспех, между двумя рукопожатиями, перед очередным табль-д‘отом, в антрактах премьер и просмотров, во-время любовных сцен и деловых заседаний.

Все, кто следил за ходом международных турниров, все, кто умел расставлять стаунтоновские фигурки на черных и белых квадратах доски, все, кто хоть краем уха слыхал об именах Ласкера и Рети, Торре и Рубинштейна, Шпильмана и Боголюбова, наконец, все, кто просто читал ежедневно газеты — не понимали, не могли и не хотели ничего понять. Король шахматных королей Наполеон международных турниров проиграл где-то в какой-то Москве какому-то нелепому автомату. Разве это не дико, не странно?

А в Москве, среди взволнованно расходившейся публики, суетился не менее взволнованный оператор Культкино. Он уже увековечил козлиную бородку профессора Ястребова, накрутил крупных и общих планов из пестрой смеси гимнастерок, шелка и пиджаков, и тщетно искал кого-то, чье отсутствие на пленке лишило бы хронику всей ее бойкой сенсации.

И наконец нашел. Помчались поспешные кадры. Целлулоидовый мир ожил, обогатившись элегантным героем с профилем джентльмэна из Голливуда и с видом Чайльд-Гарольда, капризно перенесенного в наш, совсем не байронический век. Тонкие пальцы его нервно мяли душистый платок, а застывшая улыбка на темных губах вздрагивала, моментами превращаясь в гримасу.

В Берлине, в Лондоне, в Вене, в Париже, в Праге и Брюсселе, по Rue de la Paix, по Уол-Стрит, по Бродвею, по Фридрихштрассе, Стренду и Пратеру, на Ройсах, на Фордах, Мерседесах, Фиатах, Рено и Паккардах подъезжали к вокзалам маэстро. 26 первоклассных чемпионов и рыцарей — спешно глотали свой кофе в буфете, и международные пульмановские рессоры, укачивая их на мягких диванах в общих залах и спальных купэ, с быстротой кометы помчали их к одному пункту земного шара. И этим пунктом был Себеж, — пограничная точка страны, где таилась гибель, уготованная им автоматом.

На Тихоокеанском гиганте, тысячетонном чудовище Нью-Иоркско-Гамбургской линии, под лениво раскинувшимся парусиновым тентом, спокойный, как скала, Маршалл перелистывал свежевыпущенный номер пароходной газеты. По вытянутым в струнку, тонким, как нитка, губам плыла легкая, недоверчивая улыбка. Старый янки не верил в автомат. С Капабланкой что-нибудь случилось. Изящный маэстро очевидно был не в ударе.