Фрунзе. Том 4. Para bellum - Страница 5

– Нет, – твердо и решительно произнес Махно.

– Почему?

– Просто нет. Не хочу.

– Не хочешь помочь бороться с ворьем? Почему?

– Я же ответил – просто не хочу, – с усмешкой ответил Махно.

– Ну нет так нет, – чуть помедлив, произнес Фрунзе, вставая. Секунду постоял и направился к двери.

– Погоди, – окрикнул его Махно.

– Передумал?

– Ты же понимаешь, что это лишнее? – махнул Нестор Иванович в сторону следователя.

– Что это?

– Твой человек ведь сейчас нарисует какое-нибудь дело. И меня как воришку или разбойника шлепнут. Зачем весь это цирк?

– Шлепнут? Нет. Тебя просто опросят и отправят в госпиталь. Подлечат там. У нас появилось лекарство, которое вроде как от туберкулеза помогает. После чего посадят на пароход. Дадут немного денег на дорогу. И отправят в Париж.

– Как это? – удивился Махно.

– У меня перед тобой должок. И я его верну. Помнишь? Я ведь дал гарантии, которые через голову отменил Троцкий. Точно так же, как и в Крыму, когда его люди постреляли пленных, которым я обещал жизнь.

– Брешешь!

– Собаки брешут. А я говорю. Но еще раз сунешься с оружием против нас воевать – пристрелю. Ну или как там карта ляжет.

С тем и ушел.

Оставив изрядно озадаченного Махно наедине со следователем.

Особой надежды на успех не было. Нестор Иванович – сложный человек. Трудный. И между ними пролилась кровь. Так что довериться вот так он не мог. А если бы и согласился – Фрунзе не поверил бы.

Но как же было бы славно получить такого руководителя госконтроля. Таким, как Махно, Мехлис и иже с ними, в подобных структурах самое место. Неподкупные. Идейные. Энергичные. Таких только убить можно, чтобы скрыть воровство или какую мерзость. Но Махно поди убей. Еще неизвестно, кто кого зарубит или пристрелит. Уж что-что, а постоять за себя он умел. И в плен его взять раненого. Без сознания. Скорее чудом. Тачанка перевернулась, и он, ударившись головой, отключился на время.

Нарком направился к своему кортежу и продолжил свои рабочие разъезды. Планов у него на день еще имелось громадье. Весь расписан. Понятно, не впритык, а с некоторым разумным зазором. Но особенно не пошатаешься праздно.

Усмехнулся.

Молча.

Лишь лицо на несколько секунд перекосила гримаса.

Он вспомнил о том, как решил заглянуть в дневники Николая II. Минут десяти ему хватило, чтобы получить устойчивое отвращение к этому человеку. В этих записях было все, кроме того, что должно. Обеды. Встречи. Прогулки. Воспоминания о чтении вслух перед сном. Катание на санях…

Иными словами – муть всякая.

Для какого-нибудь дворника сойдет. Для монарха, который руководит огромной страной… кошмар! Встречи с чиновниками и крупными политическими игроками просто фиксировались как данность. Что, зачем и почему – оставалось за скобками. Дела? Он их вообще не касался в основном. В лучшем случае писал, что-де «кончил с бумагами» или как-то еще указав на свою непосредственную работу монарха.

Но больше всего Михаила Васильевича взбесили записи, касающиеся событий февраля – марта 1917 года. Монарху, судя по всему, не было никакого дела до происходящих в Петрограде событий. А сразу после отречения он испытывал облегчение и «хорошо спал», больше уделяя внимание уборке снега.

– Ну и м***к! – тогда прокомментировал этот фрагмент нарком в сердцах.

Фрунзе точно знал: Николай II Александрович много работал. Честно. Ответственно. Но… в дневнике отчетливо проступало его отношение к этой работе. Он ее явно тяготился и тянул лямку, стараясь как можно скорее убежать от нее и выбросить все «пустые» мысли из своей головы.

Смешно.

Больно.

Противно.

Один придурок просто ленился делать свою работу надлежащим образом, а им теперь разгребай. А сколько людей из-за него пулю получило? И потом его еще и канонизировали…

– Ох… – помотал головой Фрунзе.

Комментировать это даже в мыслях не хотелось. Ибо у него не умещался в голове подобный «абстракционизм», если говорить образами Хрущева. Разве что непечатными словами. Но куда это годится? Эмоции для анализа мало годятся.

Так он и добрался до следующего своего объекта. Небольшого НИИ, в котором Борис Павлович Грабовский с помощниками занимались созданием телевидения на электронно-лучевой трубке. Уже больше года трудились, опираясь на международный опыт и собственные наработки.

– Добрый день, – поздоровался он с руководителем этого НИИ в десятка полтора сотрудников.

– И вам доброго, Михаил Васильевич.

– Показывайте, как продвинулись. Вы ведь для этого меня приглашали?

– Один момент! Сейчас все будет. Прошу.

Короткая прогулка.

И вот перед ним открыта рама прямоугольной «коробки» каркаса, в центре которой вольготно разместилась маленькая электронно-лучевая трубка с диагональю сантиметров восемнадцать-двадцать. Навскидку. Слева от нее был смонтирован динамик. Справа – блок управления. Простенький.

Грабовский чуть-чуть поколдовал.

Его помощники засуетились.

Прототип телевизора включили, и, после того как он прогрелся, на нем оказалась монохромная картинка. В невысокой детализации. Но Михаил Васильевич узнал на ней Ивана Филипповича Белянского – одного из ближайших помощников Грабовского. Он махал рукой и улыбался.

А потом из динамика раздался его чуть искаженный голос:

– Как меня слышно?

– И где он находится? – поинтересовался нарком.

– В соседней комнате. Сигнал передается по проводам. Пока, – поспешно добавил Борис Павлович. – Приемник поставить несложно.

– Понимаю, – покивал Фрунзе.

– Питание от обычной бытовой сети.

– Славно…

Разговорились.

Борис Львович Розинг, который в 1911 году построил в своей лаборатории первый электронно-лучевой кинескоп, тоже был здесь. Не хватало только Владимира Козьмича Зворыкина, который пока не желал возвращаться из эмиграции. Но в целом коллектив подобрался очень интересный – увлеченные делом энтузиасты.

Что и дало свой результат.

В оригинальной истории первые серийные телевизоры с электронно-лучевыми трубками стали производиться только в 1934 году. Где-то через десятилетие после доминирования механического телевидения. Сначала начали производство немцы, потом французы с англичанами, и, наконец, в 1938 году – США. Здесь, кстати, Михаил Васильевич старался немцев привлекать. В частности, ту же компанию, которая в 1934 года сама запустила в серию первый такой телевизор – Telefunken. Как к разработке и выработке стандарта вещания, так и к строительству будущего завода по выпуску этих самых телевизоров.

Дорогих, понятно.

– 2820 рублей, – грустно произнес Грабовский.

– Пока так, но уверен, мы найдем способ снизить стоимость, – поспешил заверить Розинг, прекрасно понимая, что 2820 рублей при зарплате простого работяги в 60–70 рублей – это совершенно неподъемно.

Но лиха беда начало!

Тем более что ставить их в каких-то общественных местах, продавать состоятельным гражданам и выдавать в качестве наград правительство вполне могло себе позволить. Охватывая таким образом достаточно широкую аудиторию. Ведь главнейшим из искусств являлось кино ДО появления телевидения.

И если киноиндустрия Союза бурно развивалась, то из телевизионного мира он был выключен практически полностью. Что совершенно никуда не годилось. Программа «Радио в каждый дом» уже набирала обороты, чтобы как можно шире охватывать новостным и развлекательным контентом граждан Союза. А вот телевидение… оно еще даже толком и не родилось. Эмбриональное состояние. Но плод уже активно ворочался в животике и давал о себе знать.

Параллельно шли другие программы.

Тут и «Диафильм в каждый дом» со стремительно создаваемым перечнем диафильмов обучающего и развлекательного характера. И музыкальная программа, продвигающая первый в мире магнитофон, работающий на кассетах, аналогичных Stereo 8. Причем он был простой и дешевый. Базовая версия его стоила 45 рублей 40 копеек, а кассета – 2 рубля. Да, с зарплаты рабочему не купить. Но накопить за полгода-год вполне реально. Тем более что благодаря Фрунзе в Союзе активно продвигались программы лизинга и рассрочки. А это стимулировало спрос и «прогревало» предприятия.