Фата-Моргана 2 (Фантастические рассказы и повести) - Страница 60

И все это за минуту оцепенения, а после — мгновенный поток несовместимых ощущений, прежде чем он впал в забытье. И он вспомнил о вчерашнем сне — он понял теперь, что это была страшная действительность, а скользящие, неясные ласки этих влажных, теплых червей на его теле вызывали восторги, которые невозможно выразить словами, — глубокий экстаз, который охватывает тело и сознание и глубоко трогает душу неестественным восхищением. Он лежал неподвижно, как мрамор, так же превратившись в камень, как все жертвы Медузы в старых легендах. А в это время ужасное вожделение шамбло пробегало по всем клеткам его существа, заставляя трепетать; через каждый атом его тела и через невидимые частицы того, что люди называют душой, через все, что было Смитом, вливалось это ужасное вожделение. И это было, действительно, ужасом.

Он неясно понимал это, даже тогда, когда его тело отвечало на Всепроникающий восторг, порочный, кошмарный призыв, который приводил в ужас его душу — и все же в самых потаенных глубинах этой души дрожал от наслаждения какой-то ухмыляющийся предатель. Но глубоко за всем этим он ощущал ужас, отвращение и отчаяние, превосходящие всякую меру, в то время, как интимнейшие ласки проникали в самые потаенные уголки его души, — а он знал, что душу трогать нельзя, — и трепетал, несмотря на все это, в опасном вожделении.

И этот конфликт тела и сознания, смесь самозабвения и отвращения он ощутил в кратчайшее мгновение, пока ярко-красные черви извивались над ним и ползали по нему, глубокий, омерзительный трепет нескончаемого удовольствия, проникающего в каждую частичку его существа. И он не мог двигаться в склизких, восторженных объятиях — его захлестнула слабость, которая становилась все сильнее после каждой, следующей одна за другой волны сильного восторга, а предатель в его душе делался все сильнее и прогонял отвращение — и это в нем прекратило борьбу, когда он полностью погрузился в сияющую темноту, которая заставила его забыть все, кроме этого всепоглощающего восторга…

Когда молодой венерианец поднялся по лестнице, ведущей в квартиру Смита, то машинально вынул ключ, и между его тонкими бровями образовалась складка. Он был строен, как все жители Венеры, имел светлую и гладкую кожу, и, как у большинства его соотечественников, выражению ангельской невинности на его лице не следовало доверять. У него было лицо падшего ангела, но лишенное демонического величия; в его глазах ухмылялся черт, а вокруг рта тянулись тонкие линии, которые свидетельствовали о бесцеремонности и разгульной жизни, а также о долгих годах, заполненных беспрерывной сменой занятий, в течение которых его имя, наряду с именем Смита, стало самым ненавистным и самым уважаемым в анналах космической полиции. Теперь он поднимался по лестнице, удивленно морща лоб. Он прибыл в Ландароль с полуденным космолетом — «Деву» он с помощью краски и других средств сделал неузнаваемой — и увидел, что дела, которые он надеялся увидеть завершенными, находились в полном беспорядке. Из осторожных расспросов он узнал, что Смита никто не видел уже три дня. Это не было похоже на его друга — тот до сих пор еще никогда не подводил его, а непонятное отсутствие Смита поставило на карту не только надежду на крупную прибыль, но и их личную безопасность. Джерол мог себе представить только один вариант решения этой загадки: свершился приговор судьбы. Физическая невозможность была единственным объяснением. Размышляя над всем этим, он вставил ключ в дверь и открыл ее. И в этот момент, когда открылась дверь, он почувствовал — произошло что-то страшное…

В комнате была полутьма, и некоторое время он не мог ничего видеть, но при первом же вдохе почувствовал чужой, неописуемый запах, полусладкий, полуотвратительный. И в глубине его существа ожили унаследованные воспоминания — древнейшие воспоминания из эпохи болот, от предков-венерианцев, очень далекие и давно прошедшие… — и дали сигнал предупреждения.

Джерол положил руку на пистолет и шире растворил дверь. В смутном свете он мог увидеть сперва лишь странный холм в противоположном углу комнаты…

Затем его глаза привыкли к темноте и он разглядел холм, который как-то странно поднимался и опускался и в котором что-то двигалось… Холм — он резко втянул в себя воздух — холм, похожий на кучу внутренностей, живой, движущийся, извивающийся в своей необъяснимой подвижности.

С его губ сорвалось пылкое венерианское ругательство, и быстрым шагом он переступил порог, захлопнул дверь и прислонился к ней спиной, держа пистолет наготове, хотя все его тело начало зудеть — потому что он знал…

— Смит! — сказал он тихо, его голос охрип от ужаса. — Нортвест!

Колыхавшаяся масса двигалась, трепетала — снова погружалась в кишащее спокойствие.

— Смит! Смит! — Голос венерианца звучал мягко, но настойчиво и несколько дрожал от страха.

Живая масса нетерпеливо сдвинулась. Потом опять, нехотя, плеть за плетью стала отделяться, извиваясь и распадаясь, и среди них стала медленно показываться коричневая кожа космического костюма, покрытого слизью и блестящего.

— Смит! Нортвест! — Настойчивый шепот Джерола неотвязно возник снова, и с мечтательной медлительностью кожаная одежда начала двигаться…

Человек сел среди извивающихся червей, человек, который когда-то, давно, был, видимо, Нортвест Смит. С головы до ног он был покрыт слизью от объятий ползающих мерзостей, окружавших его. Его лицо было лицом существа, не имевшего ничего общего с людьми, — полумертвое, с застывшим серым взглядом и выражением страшного восторга, отпечатавшегося на нем, оно, казалось, вышло из глубины его личности, слабое отражение, вследствие неизмеримого удаления от тела. И, как лунный свет, который, являясь всего лишь отражением дневного солнечного света, создает тайну и колдовство, так и на этом сером, обращенном к двери лице был написан неописуемый, сладкий ужас, отражение восторга, выходящего за пределы сознания каждого, кто сам познал лишь земной восторг.

И пока он так сидел, повернув к Джеролу свое опустошенное, слепое лицо, красные черви непрерывно двигались и извивались вокруг него легкими, мягкими, ласкающими движениями.

— Смит! Иди сюда! Смит… вставай… Смит! Смит!..

Шепот Джерола раздавался в тишине, приказывая, требуя, но сам он не собирался отойти от двери.

Страшно медленно, как человек, который восстает из мертвых, Смит поднялся из гнезда красной слизи. Он качался на ногах, как пьяный, и две или три кроваво-красные плети извивались вокруг его ног вплоть до колен и обвили их, будто защищая, двигаясь и непрестанно лаская, и эти ласки, казалось, придавали ему тайную силу, так как он сказал беззвучным голосом:

— Уходи! Уходи! Оставь меня в покое!

И на мертвом, восторженном лице не отразилось ни малейшего движения.

— Смит! — В голосе Джерола слышалось отчаяние. — Смит! Послушай! Смит, ты слышишь меня?

— Уходи! — ответил монотонный голос. — Уходи! Уходи! Ухо…

— Я уйду, если ты пойдешь со мной. Слышишь? Смит! Смит! Я…

Он замолчал, не договорив до конца, и опять по его спине пробежал озноб генетической памяти его расы, так как ярко-красная масса зашевелилась, заколыхалась, поднимаясь…

Джерол прижался к двери и схватил свое оружие. Он невольно произнес имя бога, которого уже давно забыл. Ведь он знал, что сейчас последует, и это знание было страшнее, чем великое незнание. Красная, извивающаяся масса поднялась выше, плети разделились, и из-под них выглянуло человеческое лицо — нет, получеловеческое, с зелеными кошачьими глазами, которые неотразимо блестели в тусклом свете, как освещенные драгоценные камни.

Джерол выдохнул — Шар! — поднял одну руку вверх и закрыл ей глаза, а все его существо задрожало от опасного желания — ответить на этот зеленый взгляд, хотя бы на короткое мгновение.

— Смит! — в отчаянии крикнул он. — Смит! Ты слышишь меня?

— Уходи! — сказал голос, который не был голосом Смита. Уходи!

Джерол понял, хотя он и не осмеливался взглянуть, что это был голос того существа, которое раздвинуло толстые плети из червей и сейчас стояло перед ним во всей человеческой красоте смуглого, расцветшего женского тела, опутанного живой мерзостью. Он почувствовал, что ее глаза были устремлены на него, а что-то внутри него кричало, чтобы он опустил защищавшую его руку… Он погиб — он понял это, и это откровение дало ему мужество, которое родилось из отчаяния. Голос в его мозгу нарастал, становился громче, почти оглушая его своим властным приказом, который словно подгонял его — приказом опустить руку, глянуть в глаза, подчиниться, — и бормоча обещание, сладостное и опасное, обещание предстоящего блаженства…